— Нет... вернее, кажется... однажды... не так давно... вроде бы его видел, здесь в Москве... но точно утверждать не могу...
— А остальных лиц, принимавших участие в данном расстреле, вы знаете?
— Нет.
— Ахметов имел какое-либо отношение к тем троим расстрелянным?
— Точно не помню, но думаю, что нет.
— Хорошо. Мы дадим вам время все вспомнить. Ответьте на такой вопрос. Вы принимали участие в расстреле коммунистов и лояльно настроенных к Советской власти жителей Кавмингруппы?
— Я?! Нет.
— А за что вы получили два Георгиевских креста?
— По совокупности... За службу царю...
— По совокупности вы случайно не знали Анджиевского Григория Григорьевича?
— Анджиевского?! Я много слышал о нем... Видеть не приходилось... Нет, не приходилось, — после некоторого раздумья медленно произнес Карпецкий.
— И даже на месте казни?
— Я имел в виду... живого.
— При каких обстоятельствах был арестован и казнен Анджиевский Григорий Григорьевич?
При этом вопросе Карпецкий настороженно посмотрел на меня.
— Повторяю, Анджиевского я видел только мертвого, после казни... Он, кажется, целые сутки висел в Пятигорске... К его аресту и казни я не имел никакого отношения.
— Карпецкий, как вы бросили на произвол судьбы свою первую жену?
— Жену? А вы что, ее знали? — стараясь сохранить спокойствие, спросил Карпецкий.
— Отвечайте на вопрос.
— Не помню, как все это случилось...
— А вы помните, что хранили под паркетом у себя в комнате?
— Под паркетом... у себя в комнате...
— Да.
— У себя... в комнате... — По всему видно, что этот вопрос застал Карпецкого врасплох. — Браунинг, — наконец выдавил он из себя.
— Вам предъявляется бельгийский никелированный браунинг за № 018171. Это ваш браунинг?
Карпецкий взял браунинг, повертел его, а затем дрожащими руками положил на стол.
— Да, этот браунинг принадлежит мне.
— Что вы рассчитывали с ним делать?
— Защищаться... или же... — сказал Карпецкий и вдруг замолчал.
— Карпецкий, если вас сейчас повезти в Пятигорск и показать старожилам, как бы они отреагировали?
— Если бы узнали, наверное, повесили бы, — тихо ответил он.
Допрос продолжался до позднего вечера. Мы понимали, что Карпецкий больше ничего не скажет о своей работе у атамана Шкуро, а документов, которые могли бы его изобличить, у нас не было. Чувствуя это, Карпецкий уходил от ответа на те вопросы, которые могли бы ему повредить. Да к тому же возраст и давность совершенного преступления давали ему надежду на снисхождение. Тем не менее к концу допроса Карпецкий на вопрос, в чем же все-таки он считает себя виновным, ответил:
— Гражданин следователь... По роду своих обязанностей я арестовывал и предавал суду революционно настроенных людей... Как позднее понял, в этом была моя вина перед богом и... властью Советов... Но что я смог сделать?.. Я... слабый... человек. Мне плохо... дайте воды... воды... — и Карпецкий повалился со стула.
Пришлось вызвать врача. У Карпецкого был сердечный приступ, врач долго приводил его в чувство.
Посоветовавшись с прокурором, мы отпустили Карпецкого домой, порекомендовав ему вспомнить о своей деятельности в армии атамана Шкуро... На этом месте я сделал паузу.
— Откуда у вас была фотография Карпецкого? — вдруг раздался вопрос из задних рядов.
— А как вы думаете? — спросил я.
Присутствующие в зале обернулись на вихрастого парня, задавшего вопрос.
— В архивах... возможно, изъяли у Карпецкого... или, может быть, нашли у его сестры Кати... — перебирал возможные варианты вихрастый паренек.
— Не угадали. Прислал нам фотографию Ахметов. Как, впрочем, и дневник Кати. Дело было так. Когда Ахметов получил телеграмму от Карпецкого, где тот просил захватить с собой фотографию, он решил обо всем рассказать органам госбезопасности. Ахметов знал, что Карпецкий запросил фотографию неспроста и переснял ее. Уезжая из Москвы, Ахметов написал большое заявление и вместе с копией фотографии и дневником Кати, который он прихватил у нее при посещении квартиры, опустил в ящик приемной МГБ.
— В связи с чем Карпецкий подарил эту фотокарточку Ахметову? — продолжал допытываться вихрастый паренек.
— Не перебивай! — раздался чей-то голос.
— В заявлении Ахметов подробно описывал обстоятельства его вербовки, а затем работы на белую контрразведку, — продолжал я. — Особое внимание уделил своему душевному состоянию. Он через всю жизнь пронес страх и смятение, боялся людей и скрывался от них, забираясь в самые глухие места. По этой причине даже боялся жениться, так и остался холостяком. Несмотря на способности, настойчивые советы окружающих пойти учиться, он так и не решился на это. За ошибку молодости он расплачивался всю жизнь. Особое место в заявлении отводилось фотографии. Это был, по всему видно, честный, но очень запоздалый рассказ человека, который хотел очистить свою совесть. Заканчивал он письмо описанием встречи с Карпецким в Москве. Теперь отвечу на вопрос. Карпецкий подарил эту фотографию Ахметову в знак признательности. Двое из трех расстрелянных солдат-дезертиров были на совести Ахметова; он их выдал Карпецкому.
— Почему же он тогда не уничтожил компрометирующую его фотографию? — последовал вопрос теперь уже из первых рядов.
— Дело в том, что Карпецкий пригрозил Ахметову, что он выдаст его советским властям, а тот в свою очередь напомнил ему о существовании фотографии. И мир был сразу восстановлен. Вот почему он продолжал ее хранить.
— О Карпецком что-нибудь рассказал Ахметов?
— Ничего конкретного. В общих словах. Он ничего не знал о его делах.
— Что было написано на календарном листке, который вы направили Карпецкому? — раздался вопрос из зала.
— Там было указано, что в этот день, то есть 31 августа 1919 года, белогвардейской контрразведкой был казнен в Пятигорске известный революционер Анджиевский Григорий Григорьевич...
Спустя два дня возвратилась из Пятигорска Анна Алексеевна и сообщила, что она нашла одного человека, который помнил Карпецкого и может рассказать о его преступной деятельности на Кавказе. Он бежал из-под расстрела, которым руководил Карпецкий. Мы тут же вызвали этого человека в Москву.
Но Карпецкий не выдержал и отравился. Он оставил завещание и... записку. Все имущество он завещал Люсе. Записка была короткой:
«В карательные органы Советской власти, — писал он. — Больше нет сил жить. Да, у меня руки были в крови. Тщетно отмывал все эти годы. Не отмыл. Хотел прийти покаяться, не хватило сил. Так и прожил тридцать три года в животном страхе. Мучил себя, мучил других. Простите, хоть сейчас, добрые люди. Ухожу. В полном сознании и здравом уме. Хочу покоя. Прощайте».
А ведь приди Карпецкий и ему подобные с повинной, все могло быть иначе в их жизни. Вот и вся история, о которой я хотел рассказать вам.
