Тот заверещал на высокой‚ визгливой ноте‚ упал‚ подпрыгнул‚ снова упал‚ и покатился вниз по бульварному склону‚ набирая скорость‚ ухая и кувыркаясь‚ врубился в трансформаторную будку‚ проломил стенку‚ взорвался злыми искрами на оголенных контактах‚ и его испепелило в момент.
Три старика выползали в круг‚ на народ‚ на обитую каблуками танцевальную площадку‚ к приуставшим девушкам-старушкам.
– Залегли‚ – приказал одноглазый. – Сгинули. Растворились в массах. Перекур с дремотой!
И их не стало.
8
Вышла в круг местная королева с золотыми зубами‚ гордо повела розовым могучим лифчиком под прозрачной блузкой:
– Мы плясали‚ мы плясали: наши ноженьки устали. – И криком первый куплет: – Не слышны в саду даже шорохи! Девоньки‚ взяли!
И девоньки грянули привычно:
Если б знали вы‚
Как мне дороги...
Пара востроносых солисток: шеи вытянуты‚ головы запрокинуты‚ глаза в пелене. Этим только скомандуй‚ а они заголосят. Этим только махни‚ а они подхватят – не остановишь. Жизнь прожита‚ жизнь выпета‚ от жизни один припев остался‚ последний его повтор‚ а они всё не напелись. Кто-то кричал им по жизни зычно-весело: 'Девоньки‚ взяли!'‚ и они тут же‚ первыми из первых‚ куда хошь и на что хошь: рельсу поднять‚ сваю забить‚ реку перекрыть‚ гору своротить‚ на заем подписаться‚ с мужиком распрощаться‚ сынов на войну собрать‚ – им не привыкать стать. Всю жизнь кричат пионервожатые – крашеные выдры‚ заводилы и организаторы‚ которым неймется: 'Девоньки‚ взяли!' Всю жизнь тянут они шеи‚ будто тянут они лямки‚ выпевая куплет за куплетом своих утекающих лет.
– Песня слышится и не слышится! – криком направляет королева и гордо поводит каменным‚ несокрушимым бедром.
Поют бабоньки-красавицы‚ позабыв на время про увилистого Якушева.
Поет ветреник Якушев‚ позабыв про тесноту разгульной своей жизни.
Поет гармонист с томным глазом‚ уложив лысую‚ кой-где кудрявую головушку на обтрескавшуюся гармонь.
Поет гармонь-страдалица‚ вздыхая о прожитом‚ сожалея о ненажитом.
Поет Рождественский бульвар неспетыми голосами‚ налитой по горло стариковской тоской‚ стариковской бедой‚ стариковской немощью.
Поют‚ стесняясь. Поют‚ кривляясь. Поют‚ возносясь. Поют‚ размягчась. Поют‚ пуская слезу от умиления. Поют‚ обнимая мир от жалости. Поют как в строю. Поют как в бреду. Поют как на сцене. Поют как на исповеди. Поют – попробуй не петь: запишут в личное дело.
– А рассвет уже всё заметнее‚ – криком обещает королева. – Так‚ пожалуйста‚ будь добра!
Не забудь и ты
Эти летние‚
Подмосковные вее-чее-ра...
Где же вы‚ наши годы? Время ушло от надежд.
Где же вы‚ наши зори? Солнце глядит на закат.
Где же вы‚ наши дети? Сердце спеклось от обид.
Где же вы‚ наши цели? Шрам переходит на шрам.
Где же вы‚ наши правды? Правду пойди распознай.
Где же вы‚ наши завтра? Завтра были вчера.
Кончилась песня‚ захлебнулась гармошка‚ утихли‚ будто призадумались‚ бабоньки-певуньи‚ но не затихло последнее 'ааа...'‚ истонченное до невозможного‚ до волосяной тонизны‚ до паутинной незримости: уносящийся в поднебесье вечный призыв к состраданию‚ которого не услышать.
И в подступившей тишине благостного обалдения прорвалось издалека омерзительное поросячье визжание‚ скрип кадушки днищем по гравию‚ разудалая молодецкая реготня. Это близнятки-поганцы‚ Колька да Петька‚ коренник с пристяжным‚ волокли вприскачку парализованную бабку в кадушке‚ что подскакивала на всякой колдобине‚ на всякой приступочке прикусывала себе язык.
Прискакали‚ встали‚ ударили копытом о землю‚ нагло оглядели народ. А бабка глянула из кадушки умильным неповоротным глазом‚ шевельнула тугим языком:
– Милая подруга‚ будем рвать цветочки да плести веночки...
Бабку хватил удар от переживаний. Бабку вызвали в школу на разговор. Эти близнятки-переростки‚ второгодники-третьегодники-негодники сидят на задней скамейке посреди невинной мелюзги‚ режут колбаску на парте‚ пробки ладонью вышибают – учителю глаз подбили‚ презервативы надувают до невозможных размеров и об головы отличников хлопают‚ – уж лучше эпидемия на школу‚ оспа холерная‚ чума бубонная‚ свинка напополам с ветрянкой‚ чем эти оболтусы. Директорша их не трогает‚ к себе не зовет: боязно остаться в кабинете‚ наедине с мерзавцами. Она ж еще женщина не старая‚ в форме‚ функционирует нормально: Колька будет держать‚ Петька – отметки в журнале переправлять. А напоследок залезли‚ поганцы‚ в учительский туалет‚ помараковали чуток над унитазом с оголенными проводами‚ замкнули в сеть‚ – кружок 'Умелые руки'‚ 'Сделай сам'‚ 'Хочу всё знать': говорят‚ учительница пения мчалась оттуда по коридору‚ не подтянув белья‚ и из ее кормовой части вылетали с треском взрывные шаровые молнии.
– Ща я этому гармонисту‚ – сказал Колька, немытая рожа‚ – пасть порву.
– Ща я эту гармошку‚ – сказал Петька, небритая харя‚ – гвоздем проткну.
А бабка глядела из кадушки тихо-благостно‚ бабка не переживала понапрасну, все переживалки удар отбил:
– Уважает кура петуха. За то‚ что петушок не делает греха. Не курит‚ петушок‚ спиртное он не пьет‚ и кажный день поет...
Бабка забеспокоилась за день до удара‚ будто чего учуяла. Бабка наскребла мелочишки по карманам‚ потащилась на почту сдавать телеграмму: 'Клава‚ воротись давай Христа ради. Мне невмоготу'. Христа не пропустил заведующий почтой‚ собственноручно переписал текст: 'Клава‚ воротись давай Маркса-Энгельса ради'. Назавтра пришел с путины ответ: 'Маманя‚ заберите меня отсюдова коллективного руководства ради. Не то рожу от кого ни есть'. Тут бабку и стукнуло‚ будто костяшкой по темечку. Очухалась – сидит в кадушке посреди пустой комнаты‚ а близнятки пыхтят дружно‚ последний шкаф из дома волокут – на бутылку менять.
– Я ба‚ – сказала неслышно‚ – русскую нонче сплясала... Я ба‚ – сказала‚ – с охоткой... Девица распрекрасная да молодец преизрядный...
А королева – крашеная пионервожатая – тут как тут. У нее опыт‚ у королевы‚ от работы с детьми: всякий шумок ухватить‚ о всяком доложить.
– По заявкам‚ – скомандовала. – Трудящихся. Рус-скую!
Гармонист приладился поудобнее‚ глаз зажмурил лениво‚ мехи растянул небрежно. Вышли в круг востроносые солистки‚ вынули кружевные платочки‚ деловито застучали каблуками. Пыла мало‚ жара мало‚ толка мало: топот один от них‚ пыль одна в нос. Бабка в кадушке дрыгнула чуток ногой‚ на большее сил не стало. Ноги гнилы‚ так и танцы немилы.
– Это ж рази русская? – сказала утомленно. – Это ж американская-англичанская... Из другой квашни тесто.
Сунулся из ниоткуда завтрашний старик‚ будто проклюнулся в воздухе‚ филином закрутил головой:
– Дайте‚ что ли‚ побаловаться. Стариной тряхнуть. Дайте и мне!
Гармонист заартачился было‚ губу надул от обиды‚ но тот ткнулся к нему, нос к носу‚ приоткрыл на глазу черную повязку‚ и этот послушно отдал гармонь‚ пододвинулся‚ уступил главное место. Что он увидел там‚ под повязкой‚ запрятанное от других? Дуло? Кулак? Гнойную язву? Истинное‚ быть может‚ выражение? А этот‚ черт одноглазый‚ уже согнулся хищным крючком на скамейке‚ ухнул‚ ахнул‚ глазом сверкнул на народ и – с ходу‚ в момент – переломил гармонь хребтом о колено.
