Вскрикнула.
Вздрогнула.
Забилась на чужих коленях.
Затрепетала в ловких руках.
Выгнулась и опала в пронзительной радости.
И парализованная бабка ведьмой скакнула из кадушки‚ в самую в середину круга.
Дробью. Перестуком. Хитрыми коленцами.
– Роспись‚ – завопила‚ – приданого молодцу‚ – завопила‚ – удалому! Слушай‚ жених‚ не вертись‚ что написано – не сердись!
Скачет бабка по кругу‚ ногу к небесам задирает‚ подолом по сторонам трясет‚ дыркой на чулке сверкает‚ да ручкой отмахивает‚ да плечиком подергивает‚ да каблучком оттоптывает: рот разинут, одни корешки торчат.
– Серьги золотые! Из меди литые! Три лисьи овчинки‚ да на сто рублей починки!
А гармонист‚ черт одноглазый‚ над гармонью тешится‚ соколом ее терзает‚ кровь горячую расплескивает‚ берет и бросает‚ нежит и отвергает‚ милует и насильничает: девушки от одноглазого без ума‚ девушкам его подавай‚ мужчину стотящего‚ – вынь да положь! А ветреник Якушев в цене упал. Ветреник Якушев завял без спроса. Якушев девушек ревнует.
– Перина из ежова пуха‚ – для куража кричит одноглазый‚ – колочена в три обуха! Деньгами голик да веник‚ да на сто блох денег! Ножик‚ вилка‚ чашка да кошка Машка!
А бабку не переборешь:
– Новомодная‚ – кричит‚ – мантелия из гнилой‚ – кричит‚ – материи! Кровать об трех ногах да полено в головах! Три котла‚ и те сгорели дотла!
И пошла плясня!
Всплясывает бабка руками‚ выплясывает ногами‚ отплясывает по кругу‚ исплясывает каблуки‚ доплясывается до упаду по плясальному месту.
Плясать – врага топтать.
– Ты у меня щас‚ – говорит Колька по-доброму‚ – в кадушке насидисся. Это я те обещаю.
– Ты у меня щас‚ – говорит Петька по-мирному‚ – в кадушке напляшисся. Это я те сделаю.
И гордо оглядели народ: знай наших!
А бабка утицей прошлась вкруг кадушки‚ надавала обоим подзатыльников: снова она командирша! Скоро близнятки вырастут‚ работать пойдут‚ а она зато на путину завербуется. Рыбу ловить на море‚ рыбаков на суше! Не всё ж и она бабкой была‚ корешками мякушку жамкала. Это она росла у батяни с маманей‚ дочка единокровная. Это ее‚ доню‚ холили-тешили‚ это ей спать допоздна давали‚ это за ней‚ донюшкой‚ приданого напасли – двадцать семь шерстяных платьев. Двадцать семь – это тебе не пальцем деланная! Ее почитал муж за беспримерное богатство. Ее ценила мужнина родня. Ее хвалили соседки- завистницы. Она уважала себя. Жили на заставе‚ в заводском поселке‚ в собственном флигеле: сундук стоял в горнице‚ в красном углу‚ кованый сундук с приданым. По воскресеньям сходилась родня‚ чаи гоняли с вареньем‚ с непременной рюмочкой‚ громоздили на стол сковороду с семечками пошире пня‚ азартно играли в 'дурака' трепаными картами‚ лузгу городили до крыши. Бабка сидела на сундуке в шерстяном платье‚ гордо оглядывала родню‚ домовитый нафталинный дух плавал по горнице: остальные двадцать шесть надежно хранились в сундуке‚ под ней. В погожие деньки развешивала их на солнце‚ сама караулила возле‚ мужу не доверяла. Сходились соседки‚ щупали ткань‚ с пониманием поджимали губы: хороший материал‚ не теперешний‚ сноса ему не будет‚ да и покроя отменного‚ почище вашего‚ нынешнего‚ дурацкого. 'Черт придумал моду и в воду‚ а люди бесятся'. Горели – сундук из огня выхватили. Голодали – приданое не тронули. Грабили их – вдвоем‚ с топорами‚ отбили богатство‚ двадцать семь шерстяных платьев. Потом подошла война‚ мужа унесло без возврата в общую прорву‚ а за ним‚ по одному двадцать семь шерстяных платьев знаменитого приданого‚ что меняла по рыночным дням на прокорм дочери. Чтобы вырастить ее‚ доню-донюшку единокровную. Которую холили-тешили‚ спать допоздна давали‚ для которой не уберегли приданое‚ двадцать семь шерстяных платьев‚ и которая – не с того ли? – шаландается нынче по путине‚ крабов пластает‚ еще родит от кого ни есть. 'Маманя‚ заберите меня отсюдова коллективного руководства ради!'
А ветреник Якушев‚ вечный жених‚ уже подбирался к бабке поближе‚ виляя от интереса позвоночником‚ знатоком оценивая подробности‚ колечком подворачивая руку для скорого завлекания- соблазна.
А крашеная королева‚ выдра золотозубая‚ уже приглядывалась к старикам‚ что чужаками притулились в сторонке‚ пододвигалась неприметным шажком на исходную позицию‚ вострила чуткие ушки для уловления-запоминания-докладывания.
А гармонист‚ черт одноглазый‚ уже учуял неведомую опасность‚ подступление вражьей силы‚ смрадный‚ дразнящий запашок‚ подлый‚ обидный шепоток‚ острый‚ цеплючий коготок‚ топь‚ осыпь‚ омут‚ гнилую доску через яму с натыканными впрок кольями.
И с маху запахнул гармонь.
Оборвал танец.
Прекратил буйное‚ неконтролируемое веселье.
Выдержал задумчивую паузу.
Прошелся по клавишам‚ будто в сомнении.
Перебрал – как пощекотал – до одной.
Неприметно перешел на вальс‚ на медленный вальс‚ задумчивый вальс‚ томный‚ нежный‚ завлекательный.
И замутились головы у старушек‚ затуманились глаза у бабочек‚ руки потянулись к талиям‚ а талии к рукам‚ и поплыли по затоптанному кругу пара за парой‚ пара за парой‚ скрыли от бдительной выдры стариков-чужаков‚ скрыли гармониста да самих себя.
Ах‚ вальс‚ фокусник-вальс! Как нам прожить без тебя? Как нам дожить без тебя? Как обручиться с тобою на все времена?
Интеллигентные старушки с опавшими‚ будто беззубыми‚ ридикюлями‚ в ботиках с кнопочками‚ в жакетах с накладными плечиками‚ с утянутыми в жидкий пучок редкими волосиками под потертыми фетровыми шляпками: головы набок‚ веки опущены‚ спины прогнуты‚ локти оттопырены. Призы получали в военных училищах‚ первые призы за вальсы на выпускных лейтенантских вечерах‚ перед отправкой на фронт. 'И лежит у меня на погоне незнакомая ваша рука...' Вечер за вечером‚ выпуск за выпуском: кто уходил – не возвращался‚ кого привозили – не танцевал.
Хроменькая бабушка с конфузливым взором и рыхлая‚ в одышке и кашле‚ старуха в черном‚ несминаемом‚ неснимаемом плаще со времен торжества идей‚ с неразлучной хозяйственной сумкой‚ которую привыкла таскать в вечной надежде на удачу.
Сухонькая мышка-вострушка с тиком поперек щеки и баба могучая‚ баба неохватная‚ в силе еще и в теле‚ что отмахивает под музыку тощей товаркой: только ноги летят по воздуху.
Старики-молодожены на медовом месяце‚ влюбленные и очарованные‚ кружатся в упоении‚ нежатся в томлении‚ наслаждаются музыкой‚ движением‚ близостью‚ прикосновением. Волосы спутаны‚ взоры горят‚ ноги летят: жизнь продолжается‚ граждане старики‚ жизнь продолжается!
Рука к руке.
Щека к щеке.
А бабка умильная приткнулась на скамейке под бочок к гармонисту‚ ручкой отмахивает томно‚ ножкой дрыгает капризно, знатоком на неучей:
– Вот я вам скажу. Вот я вам поведаю. И не поверите‚ не угадаете‚ не разбери-поймете. Дело было в войну‚ в беду‚ в самую что ни есть голодуху-невезуху. Бегу под вечер по морозцу‚ пару щеп волоку для дома: дочка у меня хворая‚ цельный день под тулупом лежит‚ чаю дожидается. Прибегу – кипяточком напою‚ без заварки-сахара: всё легше. Пробегаю проулком‚ темень египетская‚ а из подворотни басом: 'Девка‚ сахарку хошь?' Я обомлела‚ ноги к снегу пристыли. 'Сахарку?' – 'Сахарку'. – 'Хочу‚ – говорю. – Оченно даже хочу. А за сколько?' Гляжу – лезет ко мне здоровое‚ кусковое‚ и голос неизвестно чей: 'Бери так. Забесплатно. Дочка у тебя хворая‚ ей чайку сладкого'. Смотрю: статуй белый! С ушами-бровями-ноздрями. Этот‚ как его‚ фамилий ненашенских‚ которого на плакатах пишут‚ на плечах носят‚ на стенках приколачивают. 'Что ж ты‚ – говорю‚
