– над бедой изгиляешься! Да у меня дочь хворая. У меня дом стылый. У меня муж стреляный...' – 'Дура! Да я про тебя всё знаю‚ побольше твоего. Бери‚ пока не передумал. Он же на сахарном заводе сделан. Для выставки ихних достижений. Головастый‚ лобастый‚ в бороде – на зиму хватит‚ ежели по кусочку. Щипцы у тебя есть?' А я в сомнении: 'Щипцы-то есть. А проверить его можно?' – 'Можно. Лизни давай‚ куда хошь'. – 'Боязно‚ – говорю. – А ежели кто увидит?' – 'Кому тебя видеть? Проулок пустой'. – 'А ты?' – 'А меня‚ вроде‚ и нету'. Зажмурилась я от страха‚ лизнула его в неизвестное место – слаа-адкай! 'Ладно‚ – говорю. – Беру. Вот тебе за то две щепы'. – 'Не нужны мне твои дрова. Так‚ – говорит‚ – тепло. Волосьями обернусь и ладно'. – 'Да кто ж ты такой? Уж не ангел ли? Объявись хоть‚ покажись на миг: знать‚ за кого свечку ставить'. А он: 'Вам покажись, сразу срок схлопочешь. За надругательство над гением. Там не посмотрят: ангел – не ангел... Будь здорова‚ девка. Беги домой‚ дочку чаем пои'. Сшуршал и нету. Волоку его домой‚ этого‚ фамилия ненашенская‚ жилы тяну‚ пуп надсаживаю‚ а соседка из двери: 'Ты игде его сперла?' – 'Наградили‚ – вру. – За ударную работу для фронта.' А она от зависти: 'Так тебе‚ поганке‚ и надо! Мужика у тебя нету‚ живи теперь с им. А ежели что случится‚ я первая донесу'. Втащила его в комнату‚ чаю по-быстрому вскипятила: счас‚ думаю‚ ухо отколю и в кружку. А рука на него не подымается: как жа это‚ соображаю‚ ухо отбивать у статуя‚ который столько сделал для трудящегося народа‚ который недоедал-недосыпал для нашего для общего для дела? Да и соседка донесет на безухого. Сидим с дочкой‚ пустой кипяток хлебаем: гора сахара в комнате‚ а не подступись. 'Маманя‚ – говорит дочка. – Давайте его лизать‚ маманя. Лизнул – и глоток. Лизнул – и другой'. – 'Давай‚ донюшка. Давай‚ моя умница. Только по-тихому‚ без чмоканья‚ чтоб змея не учуяла...' Сели мы возле него‚ стали кипяточком наливаться: сладкий сахарок‚ крепкий камушек‚ – надолго теперь хватит. Месяц лижем‚ другой пошел: голова малость убавляется‚ щекой тощает‚ на лицо меняется. Лезет из статуя другой мужик‚ проступает наружу, фамилий ненашенских‚ который много сделал для трудящегося народа‚ недоедал-недосыпал для общего для интереса‚ борода у которого помельче да усы пореже. Тут соседка – нос в комнату: 'Ишь‚ – говорит‚ – другого ей выдали. С этим теперь жить станешь? Завели порядочки: одним всё‚ а другим ничего. У других постеля холодная. Другим и подержаться не за кого. Где‚ – кричит‚ – прежний? Куда подевала? Я его себе возьму!..' А я ей: 'Какой такой прежний? Кого выдали‚ тот и стоит. Это у тебя‚ дуры‚ помутнение в памяти‚ вождей наших не отличаешь. За это можно и ответить'. Тут она – шырк из комнаты. В страхе великом. А мы с дочкой дальше его лижем. Что ни вечер: чаек-сахарок. Что ни другой: сладкий камушек. Лезет‚ гляжу‚ третий наружу‚ проступает яснее‚ забивает чертами прежнего‚ – этот‚ как его‚ из нашенских‚ который недоедал-недосыпал пуще других для трудящегося для народа: бороденка редкая‚ усишки скудные‚ плешь на полголовы. 'Ишь‚ – говорит соседка‚ а глаз у ней пуганый‚ – опять мужика поменяла. И чего это они к тебе липнут? Кожа да рожа – ухватиться не за что. Ты мне Ваньку не валяй‚ отвечай сразу: куды старых подевала?' – 'Каких-таких старых? Они у нас вечно новые. Вечно они у нас молодые-живые-горячие. Пора бы уж знать‚ дура несознательная. За это можно и схлопотать'. Тут она шырк – и в комнату. Щёлк – и на замок. И затихла на месяц. А мы снова за чаек- сахарок. Мы за сладкий камушек. Лезет из куска этот‚ без бороды вовсе‚ в одних усах‚ фамилию вспомнить боязно‚ из-за которого недосыпали‚ из-за которого недоедали для собственной для пользы‚ лезет настырно‚ будто локтями пихается‚ руками толкается‚ ногами пинки раздает. Соседка моя обомлела! 'Ты‚ – говорит‚ – кто?' Со страхом-почтением. 'Ты‚ – говорит‚ – прынцесса? Графиня-княгиня‚ евойная секретарша? Можно‚ я тебе полы вымою? За так за просто?' – 'Мой‚ – говорю‚ – у себя. Долго мой‚ старательно‚ до самого лета. Вот тебе строгий наказ'. Она и пошла за ведрами. Сидим мы с дочкой возле усатого‚ чаи с сахаром гоняем‚ сладостью наливаемся‚ глядь – лезет этот‚ калган с пупырышками: то ли нос с глазами‚ то ли прыщ с бородавками. 'Маманя‚ – шепчет дочка. – Давайте его‚ маманя‚ в шкаф уберем. От греха подальше'. – 'Давай‚ доченька. Подсобляй‚ умница...'
И замолкла.
– Слышь‚ – сказали с бульваров‚ – теперь-то чего? Усатого давно нет. Вынимай его из шкафа‚ калган этот‚ лижи давай‚ нас на чаек зови.
– Да уж и то... Разве удержишься? На сладкое старуху тянет. Калган слизала‚ бровастого слизала‚ этого нонче долизываю – с лица никакой‚ за ним ишшо лезет...
Свесился с ближайшего спутника серый человек в скафандре‚ пугнул беспощадно:
– Бабка‚ не лижи дальше: врагом станешь. Бабка‚ много будешь лизать, скоро состаришься.
– Да я уж привыкла‚ – залебезила. – С войны с самой. Чаек-сахарок. Сладкий камушек...
– Повторяю: голова из сахара изымается из частного пользования и засекречивается. Теперь ее будут лизать в соответствующих органах. Для определения и пресечения возможных конкурентов.
И улетел по траектории.
– Бабка‚ – попросили шепотом. – Уважь‚ милая. Не тяни за душу‚ красавица. Кого ждать-опасаться? Кого лизать-подлаживаться?
– Так я вам и сказала! Знать не знаю‚ ведать не ведаю. Засекретили бабку вместе с близнятками.
И снова впряглась в кадушку.
– Я знаю‚ – сказал одноглазый. – Я всё знаю. Пора уходить‚ граждане.
Он поднимался вверх по бульвару с гармонью на груди: стройный‚ сухой‚ подтянутый.
Он уплывал‚ будто скользил‚ вдоль теплых‚ обласканных стволов‚ безостановочно и неизбежно: не закричать и не удержать.
Он исчезал‚ как исчезает туман‚ уплывает облако‚ утекает вода‚ убывает свет на закате: медленно и необратимо.
Следом плыл вальс‚ нежный и задумчивый‚ причудливый и капризный‚ что окутывал‚ опутывал‚ неприметно уводил за собой.
Ах‚ вальс‚ фокусник-вальс‚ путаник-вальс: каждому пророчишь‚ каждого морочишь‚ каждому нашептываешь свое.
Два старика‚ вчерашний с сегодняшним: первой зачарованной парой за крысоловом с гармошкой...
Интеллигентные старушки с ридикюлями: к сгинувшим лейтенантам далеких годов...
Пара востроносых солисток с вытянутыми от усердия шеями: на вечный‚ неслышный призыв...
Тонконожки в подростковых туфельках: у каждой впереди по кавалеру‚ по жениху впереди у каждой...
Старики-молодожены‚ пылкие и нежные: к новым наслаждениям нескончаемой жизни...
Все тут‚ заодно‚ в легком кружении‚ в тихом томлении‚ рука к руке‚ щека к щеке‚ слабые‚ завороженные‚ беспомощные.
Всех уравнял вальс.
Всех примирил вальс.
Всех зашаманил – всех заарканил.
Продавщицы на пенсии. Штукатуры на инвалидности. Интеллигентки‚ опростившиеся на старости. Бывшие секретарши. Бывшие бухгалтерши. Бывшие подсобницы восьмижильные. Бывшие парторги‚ профорги‚ кладовщицы‚ швеи-мастерицы‚ вагонные проводницы...
И один только Якушев‚ хитрый ярославец‚ стотящий еще мужчина‚ остался посреди затоптанного круга.
Постоял – подумал‚ постоял – прикинул и побежал трусцой в свою сторону‚ качать без устали сердечную мышцу.
Бежал расслаблено‚ дышал без усилий‚ повторял истово‚ через вдох:
– Здоровье дороже... Здоровье дороже... Здоровье! Оно – до-ро-же!..
СРЕТЕНСКИЙ – ЧИСТОПРУДНЫЙ – ПОКРОВСКИЙ – ЯУЗСКИЙ
1
...а он всё аукал и аукал на бульваре‚ заблудившийся вчерашний старик‚ хрипло‚ устало‚ безнадежно‚
