– Наш ренессанс, – говорил Август за чаем, – это муха, которую впустили между двумя стеклами. Раньше она билась о внутреннее стекло, теперь бьется о наружное.
Вот и пойми тут.
Август закончил финансовый институт и в конце года подводил баланс собственной жизни. По всем показателям.
Работал он почему-то в кочегарке.
– В будущем году, – пугал он Любочку, – берем садовый участок. Задача номер один: побольше навоза на квадратный метр.
– Никакого навоза! – отбивалась Любочка. – В будущем году мы будем в Иерусалиме.
– Что? – вопил долговязый Август. – Ты хочешь сделать из меня пушечное мясо?
– Какое из тебя мясо? – отвечала на это Любочка. – Так, рагу на косточке.
И притиралась к нему под бочок.
– Что они от нас хотят? – говорил Август после очередного допроса. – Мы разве виноваты, что появились на свет? Мы антитела. Мы во спасение. Организм сам нас вырабатывает, чтобы излечиться от инфекции. Так какие же к нам претензии?
Но у властей был свой резон.
– Август! – умолял Усталло Лев Борисович. – Ну поверь мне! Я знаю эти 'органы' как облупленные. Через мои руки прошли все их ЧК, ГПУ, НКВД и КГБ в натуральном виде. Они тебя не поймут, Август. Это для них сложно. А когда они чего-то не понимают, им это не нравится.
– Лев Борисович, – говорил на это Август. – Дорогой! Я с детства был талантливый ребенок. На папу и на маму не похож...
Перед отъездом Усталло Л.Б. сказал зятю:
– Август, – сказал он, – я знаю, что ты болтун. Но стань один раз серьезным, Август, я тебя очень прошу. Когда будешь писать оттуда, хвали побольше, ври, если надо, – это не помешает, но для меня, только для меня, Август, припиши сбоку: 'Лейбеле, это серьезно'. И я буду знать тогда, где правда, а где твои глупости.
И пришло письмо из Иерусалима – к радости стариков :
'Мы живем в центре абсорбции (Лейбеле, это серьезно) . У нас на троих две комнаты (Лейбеле, это серьезно). Мы учим иврит, получаем стипендию, которой хватает на одну только еду, и потому я сторожу по ночам (извини, Лейбеле, но и это серьезно). Когда я пришел получать наш багаж, чиновник спросил: 'Где твое пианино?' 'Нет пианино', – сказал я. 'Как это нет? – удивился он. – Все русские привозят пианино' (а вот это, Лейбеле, совсем уж серьезно: мы не привезли с собой пианино, а могли бы его тут продать)'.
И Усталло Лев Борисович тут же купил по случаю подержанное пианино 'Заря' и стал ждать разрешение на выезд.
– Поклонитесь там, – попросил как-то Лазуня Розенгласс. – Земле поклонитесь, солнцу и небу. Скажите им: есть, мол, на свете Бобчинский-Добчинский, от которого низкий поклон.
– Кто это Бобчинский? – спросил Усталло Л.Б.
– Есть такой.
Лев Борисович не всё понял из сказанного, но переспрашивать не стал.
Этому он научился в 'органах'.
– Поехали с нами, – искушал он Лазуню. – Чего вам терять?
– А Маню, – говорил тот. – Куда я ее дену?
– И Маню с собой.
– Так я тебе и поехала, – бурчала Маня с лежанки. – У меня тут гора печали, не сдвинуть. Детки мои тут – по всей земле рассованы...
Потом Лазуня умер, а Льву Борисовичу подарили кота. Большого и лохматого. Не иначе, с дворовой помойки.
Это был редкий кот. Замечательный кот. Кот-знамение. Он переходил из семьи в семью безостановочно. Уже не помнили, кто был его первым хозяином. Уже не знали, когда это началось. Знали только одно: та семья, куда попадал этот кот, тут же получала разрешение на выезд.
За котом стояла очередь. Из-за кота ссорились. Лев Борисович получил его по блату, после того, как скроил одной даме элегантное пальто, в котором не стыдно прошвырнуться и по Парижу.
Кот сбежал из семьи Усталло тут же, после подачи документов на выезд.
Назад, на помойку.
– Это плохой признак, – сказали знающие люди.
И Усталло Лев Борисович получил отказ.
– Ваш выезд, – сказал ему инспектор с паузой, – противоречит.
И зевнул от омерзения.
– Чему? – спросил Усталло Л.Б.
Инспектор удивился вопросу и немного подумал.
– Всему, – сказал он, и тут же закололо в боку.
'Дедушка, – писал ему Димочка. – У нас живет белка. Ее зовут Белла Соломоновна, как и нашу бабушку, но она у нас мальчик. Я ее кормлю орехами, семечками и сухариками. Она уже два раза прокусила папе палец, и он грозится сделать из нее воротник. А вчера она вылезла из клетки и спряталась на полке, в моих штанах. Мы ее искали, не могли найти, и вдруг – штаны летят через всю комнату, с полки на кровать. Приезжай, дедушка, будем ее кормить'.
Лев Борисович прослезился от умиления и пошел специально в парк, где прыгали по дорожкам здешние белки.
Бывало, они ходили туда вместе с Димочкой, рука за руку, и разговаривали на ходу.
Димочка знал тогда уже много слов, не всегда вставлял нужные, но Лев Борисович понимал и так.
Белки были совсем ручные. Они садились у их ног, прогрызали аккуратную дырочку в скорлупе и выедали ядро.
Орех белке, орех – Димочке.
На дальней аллее Лев Борисович увидел деловитых мужичков.
Один приманивал орешком доверчивую белку, а другой бил ее железным прутом по спине, переламывал хребет.
Парализованное тельце они кидали в рюкзак и подманивали следующую.
Меха нынче в цене.
И у него снова закололо в боку.
Из Иерусалима писали не часто, и Лев Борисович посылал им по почте гречневую крупу, детские нитяные колготки и папиросы 'Беломор' для зятя.
– Напиши ему! – кричал Август, давясь вечной кашей. – Пусть лучше в Африку пошлет! Голодающим бушменам.
– Сиротка! – кричал он, когда Димочка натягивал блеклые колготки с пузырями на коленках. – За что тебя так?
– Караул! – кричал он, закуривая папиросы. – Отдайте их нашим врагам!
– Пусть посылают, – говорила на это Любочка. – Им это нужно – о ком-то заботиться.
Долговязого Августа взяли в армию, и он бегал по горам со своей винтовкой, а рядом бегал его командир, которому было девятнадцать лет, подгонял на непонятном языке.
И это было обидно.
В редкие минуты перекуров Август говорил командиру всё, что думал о нем, но тот, естественно, не понимал русский язык, хоть и догадывался о многом.
Шутить уже не хотелось, а хотелось спать.
Однажды Август угостил командира 'Беломором', и тот стал его остерегаться.
Еще он стоял в оцеплении в арабском городе Рамалла.
Еще – охранял какие-то склады и мыл на кухне посуду.
Тарелок было много – не перемоешь, но голова оставалась свободной, и хорошо думалось возле раковины.
