Лохматый и Дурачок

считается, он вроде тоже, как мы, — дворняга, только человеческий! А дворнягу всякий пнуть рад… Я часто думаю, почему так? Ну, чем ты виноват, что родился с хвостом крючком? И какая разница, какой у тебя хвост? Разве это так важно! Вон у хозяйского боксера с соседнего двора и вовсе хвоста нет, так, обрубок какой-то! А он в тепле живет, кормят его до отвала, аж лоснится весь, а он еще в наши помойки лезет, на наши кости зарится. Разве это справедливо? Почему ему все, даже кости, а нам ничего? Неправильно это! А как правиль­но? Чтобы я в тепле сидел, он в переходе мерз и помойки рыл? Нет, так тоже нехорошо! И потом, не хочу я в обруче железном с шипами ходить, это ему хозяин на шею надевает, чтобы он к нам не убежал, когда мы собачьи свадьбы играем. Как же сделать так, чтобы всем хорошо было? И мне, и боксеру, и Дворнику-таджику, и даже бабке этой противной из четвертого подъезда? Не знаю я! А кто знает? Люди говорят — Бог! Странно это мне, что это за Бог такой, который все знает! Говорят, он всех любит! Неужели всех? Значит, и собак тоже? И дворняг?! Нет, наверное, только породистых, мы уж больно страшные, чего нас любить! Но мне все равно очень бы хотелось увидеть Бога, посмотреть, какой он? Я даже как-то раз в дом, где колокольчики на крыше привеше­ны, заглянул (похоже, он там обитает), прямо внутрь! Там запах странный такой стоит, сладким дымом пахнет (чихать все время хочется), огонечки кругом горят, на стенах картинки развешены, а где Бог — не понятно? Не видно его! Может, он в глубине где-то прячется, там, где огонечков и картинок больше всего, я, было, туда сунулся, посмотреть, да только тут меня и заметили... как заорут, бабка та самая из четвертого подъезда такой визг подня­ла, словно не меня увидела, а дохлую мышь! Из-за нее я Бога так и не увидел! А Дворник-таджик говорит, что его и увидеть-то совсем нельзя, а можно только почувствовать. И что все его ищут, а находят только избр... иэбр-р... трудное слово, избр-р- ран-ные! Вот однажды избр-р-ранный Магомет его встретил, но только не здесь, а там, где таджики живут, в теплых краях. А еще Бог поче­му-то разными именами у всех называется, у бабки по-одному, а у Дворника-таджика как-то по-другому… Интересно, а у собак как? Я даже у Рваного Уха спрашивал, может, он слышал что? Но он ничего не знает про Бога и говорит, что это все выдумки лю­дей, сказки для их глупых детенышей, а нам, взрослым собакам, это ни к чему. Мы р-ре... р-ре-алисты! И ещё он сказал, чтобы я не лез к нему больше с этими глупостями. Я больше и не лезу! Но вот только иногда... растянешься весной на газоне, травка из-под земли выбивается, нежная, как щенячий пух, солнечный луч скользит по спине, ласково так касается, как будто гладит тебя кто-то с неба, большой и добрый... И так становится хорошо... не знаю, как выразить... как будто и не бил тебя никто никогда ногою под пузо, а если и бил, то это не важно! А важно, важно...  не знаю, что важно, запутался совсем, замерз, наверное, вот глу­пости всякие в голову и лезут...

Дверь, кажется, хлопнула! Идет? Опять, хлопнула, надо вы­глянуть... Нет, это не он! Это Дворник- таджик возле своей будки возится, лопаты достает, чтобы снег расчищать. Заметил меня, заулыбался:

— Салам алекум!

Я ему тоже «Алекум салам» хвостом сделал. А он мне:

— Чего за углом жмешься? Никак хозяин ждешь?

Во, дур-рак! Дур-рак! Даже укусить хочется! Какой он мне хозяин! Нет у меня никаких хозяев и не будет, просто голодный я все время, а он мне пожрать носит. Я и сам не думал, что так получится! Я в тот день, после того как блондина затравили, по двору этому опять пробегал, вдруг слышу:

— Лохматый! Лохматый!

Вижу, Дурачок у подъезда стоит со свертком в руках, а оттуда залах в нос так и бьет, говяжьей печенкой пахнет. Увидел меня, вроде как обрадовался:

— Я тебе, Лохматый, поесть принес, на!

И выложил печенку на газету (килограмма полтора, не меньше).

— Ну, иди, чего стоишь?

А я и в самом деле подходить не решаюсь, а что если это он специально меня подманивает, чтобы рассчитаться (руку я все-таки ему ведь прокусил).

— Ну, Лохматый, иди, иди сюда, не бойся!

Да, не боюсь я ничего, только лишний раз прутом железным в ребра получать не хочется! А вот печенки хочется! Так хочется, что слюнями весь затек. Может, обойдется, прута вроде нигде не видно. Хотя, он, конечно, может меня ногой достать, а с другой стороны, больше одного раза не получится, а я за это время сколь­ко печенки успею сожрать! Когда еще такой случай представит­ся! Решился я, подскочил, глотаю не жуя, давлюсь, а он стоит себе смирно и не думает меня бить.

— Ты, не спеши, Лохматый! Успеешь! Ты теперь от пуза есть будешь, это я тебе обещаю!

Вот с тех пор и носит мне еду каждый день, утром и вече­ром, ни разу не пропустил! То колбасы принесет «докторской», то бедрышек куриных, а то и кусок грудинки копченой, с розовыми прожилками... «фсхьлю» (это я сглатываю, не могу спокойно о еде думать). А однажды я даже в конуре его побывал! Дело было так, сидел я, как обычно, возле его подъезда (сюда, за угол де­вятиэтажки я уж потом перебрался) и ждал свою порцию, смот­рю — выходит, да только в руках у него ничего нет, никакого па­кета! Я ужас как расстроился, все, думаю, кончилась моя сытая жизнь (мне же все наши лютой завистью завидуют)! А он вдруг и говорит:

— Эй, Лохматый! Пошли ко мне в гости! Я тебя со своими познакомлю! Гречневой кашей с гуляшом накормлю!

Я сначала растерялся как-то, ну, а потом пошел, конечно, кто ж от гречневой каши с гуляшом откажется! Надо сказать, кону­ра у него приличная, только запах стоит поганый, котом пахнет! Дурачок повел меня «на кухню» (у них там вся конура на перего­родки разбита) и поставил мне полную миску с кашей на табу­ретку! Я сначала не сообразил, а это, оказывается, чтобы мне не нагибаться к полу, для удобства! Ой, умереть со смеху можно! Да если бы он даже миску к стене привесил, мне б все равно удобно было, я ведь жрать приучен из любого положения. Это у нас каж­дый может и стоя, и лежа, и на лету поймать, не хуже чем в цир­ке! Я видел один раз цирк, «шапито» называется. Внутрь меня, само собой, не пустили, так я в щелочку подсмотрел, интересно ведь! Кого там только не было: облезлый медведь в наморднике в футбол играл, обезьяны в пестрых юбочках зубы так противно скалили, а хуже всех собачки беленькие с розовыми бантиками на спине, они между ног толстой тетки бегали, на задние лап­ки становились, когда она руку с зажатыми кусочками мяса под­нимала. Фу, противно смотреть! Мы за жратву горло друг другу перегрызем, это правда, но чтобы на задних лапках? Никогда! Право это такое наше дворняжье, побоями заработанное, — не ходить на задних лапах! Никогда и ни перед кем! А вот кашу с та­ бурета — это пожалуйста, никакой обиды роду собачьему, даже наоборот! Слупил я кашу, само собой, подчистую, вкусно-о-о! Миску я вылизал, чтобы ни крошечки не пропало, а Дурачок мне и говорит: «Ну, а теперь пошли в 'большую комнату', с моими знакомиться!» Я даже чуть не поперхнулся, забыл я про «своих-то»! Но, делать нечего, поплелся я за ним, в другую конуру. Там детеныш его по шерстяному такому полу ползает, на диване его самка сидит, ох, и воняет («духи» эта гадость у них называется, б-р-р!), а что всего противнее, рядом с ней, на кресле, рыжий толстый кот развалился! Мордастая скотина, лоснится весь, эх, придушить бы этого гада, чтобы не воображал! А Дурачок меня в конуру войти приглашает.

— Ну, чего в дверях топчешься, заходи, не стесняйся

А чего мне стесняться, уж не кота ли этого толстого!

— Ну, вот, познакомьтесь, это — Лохматый, спаситель наш!

Лохматый, это — Нина, это — Сереженька, ну, ты с ним уже зна­ком, а это — Персик… тихо, Лохматый, тихо! Он член семьи!

Это у меня шерсть дыбом непроизвольно поднялась на этого члена. Тут самка его и говорит:

 — Ух, какой страшный, он не блохастый? (Вот дура, а какой же еще!) А погладить его можно?

Тут я напрягся весь, что делать, не знаю, если гладить на­чнет.

— Нет, Ниночка, не надо, он этого не любит! (Молодец, Ду­рачок!) Ну, все, Лохматый, познакомились, и хватит на первый раз, пошли!

Ух, и обрадовался я, что, наконец, уйти можно к своим, на свободу! Не по себе мне в конуре этой тесной! И так бы все хоро­шо и кончилось, я ведь уже даже хвостом на прощание помахал, как вдруг этот мордастый Персик спрыгнул с кресла, выгнул спи­ну и зашипел на меня, мол, убирайся отсюда, уличная рванина! Ну, у меня тут крышу и снесло, не хуже чему Крысы сносит! Ведь, когда я появляюсь во дворе, все коты в ту же секунду оказыва­ются на деревьях, на самой их верхушке! И там они, не то что шипеть, а дышать в мою сторону боятся, их потом хозяева по три дня с дерева снимают! А этот мерзавец — такое! В общем, когда я в себя пришел, этот рыжий подлец торчал высоко на шкафу и противно орал оттуда, везде