Мыките казаки не дали ни кожи, ни рыбцов, а Артемку посадили в тюрьму и там долгое время держали вместе с бандитами и профессиональными убийцами, так как Артемкино «дело» куда-то запропастилось. Потом оно всплыло в шестом участке государственной стражи, оттуда перешло в казачью контрразведку, из казачьей в первое отделение контрразведки Добровольческой армии, а из первого отделения его, по просьбе следователя Крупникова, передали во второе. И, по мере того как это дело переходило из одного места в другое, рос и сан «убитого» Артемкой духовного лица. Сначала оно было обыкновенным священником, потом стало благочинным, потом протоиереем и наконец епископом.
Во второе отделение дело пришло в таком виде: местный уроженец Артемий Загоруйко, по профессии сапожник, грамотный, семнадцати лет от роду, служил в Москве в Чека, оттуда был направлен в Киев, где поджег собор и топором зарубил епископа Иосифа. Завладев его ризой, он бежал в Донбасс и там на базарах и в трактирах, облаченный в епископскую ризу, совершал архиерейские богослужения, бесстыдно при этом сквернословя. За такие подвиги был своими почитателями избран делегатом на Первый Всероссийский съезд социалистической молодежи и послан в Москву, в театральную школу, для усовершенствования в способах маскировки при выполнении заданий Чека. Руководил всеми этими делами Артемия Загоруйки сам диавол, принявший образ трубочиста и всюду сопровождавший чекистского святотатца и убийцу. При задержании Загоруйки диавол ускакал на красной лошади в «Совдепию».
Вся эта нелепость понадобилась составителям дела для того, чтобы внушить верующим людям, будто большевизм есть порождение ада. Артемку предполагалось, прежде чем повесить, долго возить по станицам и деревням и показывать народу; при этом Артемка должен был сам рассказывать о всех своих злодеяниях и дружбе с диаволом. Но Артемка, признав только то, что вытекало из отобранных у него документов, остальное начисто отметал и, сколько его ни истязали, упорно стоял на своем.
Тогда взялся за это дело Петр Крупников, считавшийся в городе одним из самых искусных следователей. Ознакомившись с протоколами допросов, он сразу догадался, что «друг диавола» есть не кто иной, как тот самый сапожник-мальчишка, который спас гимназистов от больших неприятностей, но, когда Артемку ввели к нему в кабинет, сделал вид, будто только теперь узнал его:
— Как! Ты?.. Тот самый Артемка, который так великолепно сыграл Феклу? Вот не ожидал!.. Да ты помнишь ли меня?
В толстом, будто надутом воздухом поручике Артемка узнал того противного гимназиста Петьку, который когда-то строил ему рожицы и всячески потешался над ним.
— Помню, — сказал он угрюмо.
— Идиоты! — выругался сквозь зубы Крупников, разглядывая на лице Артемки кровоподтеки. — Что они с тобой сделали! Форменные идиоты!.. Ну, да ничего. Теперь ты за мною числишься. Пальцем не позволю никому тебя тронуть!.. Садись, Артемка. Садись и рассказывай все, что с тобой случилось. Можешь быть со мной абсолютно откровенным. Как-никак, подвизались в детстве на одной сцене. Ах, детство, детство, золотая пора!.. — покрутил он круглой, как у кота, головой. — Каким все тогда казалось чудесным, вкусным… А теперь… Эх!.. Изгажено все… Так вот, Артемка, познакомился я с твоим делом, и сразу, конечно, увидел, что в нем полно вздора. Чего стоит один этот диавол в образе трубочиста! Глупо. В таких трубочистов верят теперь только кликуши. Я, Артемка, займусь тобой по-деловому и с полным к тебе доброжелательством. Рассказывай, брат, не стесняйся. Курить хочешь? Вот английские сигареты. Прелесть!..
Для Артемки было достаточно того, что «Петька толстый» сидел за столом следователя контрразведки, чтобы замкнуться.
— Чего ж вам от меня требуется? — спросил он, глядя исподлобья.
— А, пустяки! Сущие пустяки!.. Ну, поездишь по деревням, расскажешь, как московские чекисты уговорили тебя угробить этого несчастного попика и обокрасть церковь, ну, нарисуешь перед ними две-три картинки, как грабили партизаны крестьянские дворы…
— Я в Москве не был, церковь не обкрадывал, попа не убивал, а партизаны крестьян не грабили, — перебил Артемка Крупникова.
— Артемка, милый, ну какое это имеет значение! — с ласковой укоризной сказал Крупников. — Да если хочешь знать, я сам уверен, что поп — выдумка. Разве в этом дело? Дело в том, что это к тебе уже прилипло, и его не отдерешь от тебя никакими силами. Подумай, на кой черт тебе болтаться на виселице, когда в груди у тебя сидит второй Щепкин! Ты своим талантом всю страну потрясешь. Тебе благодарная Россия монумент воздвигнет!
— Как же так? Попа убил, церковь ограбил, а Россия монумент воздвигнет? — спросил Артемка.
Крупников смущенно крякнул, но тут же нашелся:
— Милый мой, мы же тебя потом реабилитируем. Скажем, что ты действовал под гипнозом… Ну да, под гипнозом! Загипнотизировал тебя большевистский доктор…
— Не выйдет, — коротко сказал Артемка.
— Ну, это не выйдет, что-нибудь другое придумаем. Боже мой, все же в нашей власти!
— Я не о том, — вперил Артемка в следователя взгляд своих заплывших, в кровавых подтеках глаз. — Не выйдет, чтоб я изменил народу. Мне дело Ленина дороже моей жизни. Точка.
Крупникова будто пружиной подбросило.
— Точка?.. Ну нет, это мы еще посмотрим!.. — Он замахнулся кулаком, но не ударил и принужденно засмеялся. — Фу, Артемка, какой же ты осел! Только взволновал меня. А мне, брат, волноваться нельзя, у меня ожирение сердца… Вот что: давай сейчас этот разговор прекратим. Я успокоюсь немного… Дурак, за тебя же волнуюсь!.. А ты подумай на досуге. Встретимся — тогда возобновим разговор.
— О чем разговор? Я все уже сказал: точка.
— Ну, ладно там, точка! «Точка, точка, запятая, минус рожица кривая…» На-ка вот, захвати с собой пачку махорки. А то вашему брату и покурить там не дают… Конвойный, уведи арестованного!
Три раза еще пытался Крупников уговорить Артемку «взяться за ум», но каждый раз слышал в ответ одно и то же слово: «точка». Потеряв терпение, Крупников ударил его с размаху кулаком в лицо. Артемка вытер рукавом кровь и дерзко сказал:
— Не родился еще тот кат на свете, чтоб сделать из Артемия Загоруйки предателя, — понял?
В день, когда он так неожиданно увидел на бульваре Лясю и почувствовал в груди страшный толчок сердца, его вели на тринадцатое по счету избиение.
Беда
Ляся лежала на топчане вялая, безразличная ко всему. За окном кончался серый, неприветливый день. Осторожно, как говорят с больными, Кубышка сказал:
— Лясенька, пора. Одевайся, деточка.
— Сейчас, — не сразу отозвалась девушка.
Она опустила с топчана ноги и начала обматывать их полотенцами.
Когда окончательно стемнело, Марья Гавриловна повела своих квартирантов к назначенному месту. В темноте несколько раз перелезали через мокрые изгороди, увязали в размякшей земле огородов. Когда вышли в тихий Блюковский переулок, впереди увидели красноватую светящуюся точку. Это Иван Евлампиевич раскуривал цигарку в знак того, что путь свободен.
Вот и темный силуэт извозчичьей пролетки. Верх поднят. Понурая лошадь не шевелится, покорно принимая на себя дождевые капли.
Из-за пролетки вышел в плаще Лунин; не здороваясь, сказал тихо:
— Садитесь скорей, промокнете.
Кубышка обнял Ивана Евлампиевича, поймал в темноте руку Марьи Гавриловны и поцеловал ее. Всхлипнув, Марья Гавриловна перекрестила его. Потом прижала к груди голову Ляси и зашептала:
— Красавица, милая, звездочка ясная! Василек тосковать будет. Услала его к соседям, вернется — глаза выплачет.
Сели в пролетку и сразу услышали дробный стук дождя о клеенчатый верх. Лунин поместился против Кубышки и Ляси на скамеечке.
