Когда пролетка тронулась, Кубышка огорченно сказал:
— Эх, Петрушку забыл! Других кукол не жалко, а Петрушку… Ах, как же это я!
— Я вам его почтой пришлю, — пообещал Лунин.
— Ну, разве что… Очень буду вам благодарен, голубчик! Привязался я к нему, старый дурень, как к живому.
Пока ехали, Ляся не проронила ни слова. На пристани, около большого мрачного баркаса, копошились закутанные фигуры: несли на плечах разбухшие мешки, тащили по сходням огромные круглые корзины, сверху покрытые брезентом. Казалось, не люди, а хищные звери сбежались сюда в темноте со всех сторон, чтобы терзать и растаскивать добычу. Кубышка, работая локтями, пробрался сквозь эту толпу спекулянтов на баркас в поисках свободного местечка. Ляся И Лунин остались около пролетки.
— Вы можете меня спрятать? — шепотом спросила девушка.
— Что? — не понял студент.
— Я спрашиваю, вы можете меня где-нибудь спрятать? — твердо повторила она.
— Но ведь вы уезжаете… — растерянно сказал Лунин.
— Я остаюсь. И не вздумайте меня отговаривать.
— У меня полгорода знакомых. Да, наконец, вы могли бы и у нас перебыть: я живу только со старушкой матерью… Но почему же, почему?..
— Потому, что я не могу оставить Артемку в беде. Он здесь, в контрразведке.
— Что-о? — забыв об осторожности, воскликнул Лунин. — Артемка здесь? И вы его видели?
— Я вам потом все расскажу. А сейчас помогите уговорить отца уехать.
Когда Кубышка вернулся, Ляся сказала:
— Папа, давай попрощаемся… И не трать лишних слов: я все равно останусь. Меня спрячут. А ты поезжай. Если ты тоже останешься, нас схватят скорее.
Старик застонал.
— Папка, — прильнула к нему Ляся, — ты же у меня такой умный, ты же все на свете донимаешь!..
— Я так и знал, я так и знал… — сокрушенно бормотал Кубышка. — Господи, так лучше ж ты поезжай, а я останусь!
— Останусь я, — твердо сказала Ляся. — Я, а не ты. Не надо зря тратить время.
Кубышка знал, что, если Ляся уж решит что, с ней не сладишь. И он сказал:
— Деточка, так не гони ж, по крайней мере, меня. Я и до места не доеду умру в дороге от одного страха за тебя…
Ляся заколебалась: в голосе отца было столько муки!
— Едемте! — взял их под руки студент. — Я вас обоих спрячу.
И они опять сели в пролетку. Когда проезжали вблизи покинутой квартиры, Кубышка, выбитый из равновесия всем происшедшим, вдруг выскочил из пролетки и со словами: «Подождите за углом, я сейчас… Я не Тарас Бульба, но не хочу, чтоб и кукла оставалась вражьей силе!» — скрылся в темноте.
Время шло, а старик не возвращался. Лунин прокрался к домику, заглянул в окно — и скорей к пролетке.
— Гони!.. — шепотом бросил он вознице. — Гони что есть духу!..
— Боже мой, что случилось? — Испуганная Ляся рванулась из пролетки.
Но Лунин схватил ее в охапку и опять зашипел:
— Да гони же, гони!..
Последний удар Петрушки
Когда Кубышку ввели в кабинет следователя, Крупников, начавший уже терять терпение, строго спросил:
— А дочь?
Вылощенный поручик, руководивший операцией, равнодушно сказал:
— Нет ее там. Я на случай, если появится, оставил людей. Вот вам ваш носатый тезка, — положил он на стол Петрушку.
— Ччерт!.. — выругался Крупников. — Вы мне, поручик, все дело загубили! Дернула ж начальника нелегкая поручить арест такому…
— Осторожней! — предупредил вылощенный. Он подошел вплотную к Крупникову и брезгливо процедил: — Я не обязан доставлять девочек сынкам тугосумов. Швейцар в доме моего отца на Лиговской рыбных промышленников дальше передней не пускал.
Крупников поморгал и оторопело сказал:
— Ну, то на Лиговской… Ладно, идите.
— И когда мне выйти, я тоже сам знаю.
Бормоча под нос: «Толстобрюхое хамье…» — поручик вразвалку пошел к двери.
— Ну-с, товарищ кукольник, попались? — повернулся Крупников к смертельно бледному Кубышке. — Хотел я вас еще немного понаблюдать на воле, да очень уж вы обнаглели: под самым окном контрразведки большевистскую песню затянули.
У Кубышки на щеке вздрагивал мускул. Он старался овладеть собой, но щека все подергивалась, и это мешало ему найти нужные слова. Все же он сказал:
— Вы находите, что «Вдоль по Питерской» — песня большевистская?
— Я нахожу, что тебе не отвертеться… — Крупников потянул к себе лист бумаги. — Фамилия, имя, отчество?
Кубышка назвал себя.
— Профессия?
— Артист.
Крупников оттопырил губы:
— Арти-ист!.. Сколько получаешь?
— Дают, кто сколько может.
— Я спрашиваю, сколько большевики тебе платят в месяц? За сколько ты им продался?
— Я не продаюсь, — ответил арестованный, начиная по мере допроса овладевать собой.
— И ты будешь утверждать, что вот это носатое чучело говорит не по большевистским шпаргалкам?
— Этот народный любимец говорит раешником и пословицами, а пословицы есть соль народной мудрости.
Крупников с интересом поднял глаза:
— Хитер!.. Но какая польза в хитрости? Еще в прежних судах, где сидели присяжные заседатели, в увертках был какой-то смысл. А мы ведь тебя и судить не будем. Удавим — и все.
— Я — ваш пленник, — уже спокойно ответил Кубышка; он знал, что обречен, и только мысль о Лясе сжимала ему сердце.
Крупников взял со стола Петрушку, поиграл им, прищуренно глядя не на куклу, а на карниз стены, и сказал, растягивая слова:
— Вот что, старик: все мы живем раз, умирать никому не охота. Живи и ты. Придет время, все утихомирится, ты узнаешь покойную старость. Я даже отдам тебе вот этого твоего любимца. Пожалуйста, ходи, артист, и забавляй людей. Но все это при двух условиях. Во-первых, ты назовешь нам тех, кто тебе платит. Понимаешь, старик, не верю я, чтобы ты действовал, как говорится, по убеждению. На кой черт тебе, бродячему кукольнику, какие-то там убеждения! Твои убеждения — это не пропасть с голоду, добре поесть, добре выпить. И правильно! Для того живем. Второе условие такое: ты напишешь своей дочке записочку… — Моя дочь в море, — прервал его Кубышка.
— Если б она была в мире, ты бы этого не сказал. Продолжаю; ты напишешь дочке записку, чтобы она, ради твоего спасения, пришла ко мне. Не сюда, нет! На квартиру. — Крупников перегнулся через стол и
