И тут я не выдержала. Раздражение выплеснулось наружу.
— Не будь свиньёй, Сельцов! Тебе хотят помочь, а ты выпендриваешься!
— Мне не нужна ваша помощь.
— Крутого играешь? Киношек насмотрелся? Тебе руку протягивают, а ты от неё отмахиваешься. Я бы на твоём месте…
Он вдруг подобрался и мотнул головой, откидывая волосы со лба. Глянул в упор очень тёмными глазами. И процедил сквозь зубы:
— На моём месте? А ты была на моём месте? Ты же ничего не знаешь!
— Там и знать нечего! — в запале ответила я. — У тебя серая, никчёмная жизнь!
— А ты — дура, — со скукой ответил Сельцов и снова отвернулся.
Тёмная волна бешенства поднялась откуда-то из живота и накрыла меня с головой. Я ещё успела увидеть, как Витька угрожающе приподнялся, как вскочил Мишка, но тут в глазах потемнело, а ноги подкосились. Так бывает, когда долго сидишь на корточках, а потом резко встанешь. Но ведь я не вставала!
Уши заложило, стало трудно вдохнуть. Последняя мысль — я что, теряю сознание? А потом под спиной оказался твёрдый пол, и где-то высоко прозвучал резкий, очень громкий голос Светланы Ивановны:
— Помогите ей сесть!
Вокруг затопали, но никто даже не прикоснулся ко мне. Я протерла глаза. Вот не знала, что у меня такие жесткие ладони… За ними начинались рукава черной футболки. Голова казалась легкой, не было привычной тяжести волос. Я подобрала под себя ноги — длинные ноги в серых джинсах.
Напротив на стул аккуратно усаживали… меня. Я сразу узнала свои джинсы с вышивкой, строгую шелковую кофточку и светлые косы, переброшенные на грудь. Все столпились около той, неправильной меня, а на меня-настоящую никто не обращал внимания. Та, другая Лера, открыла глаза и обожгла меня взглядом, полным ненависти и боли.
— Ну, что? — беззвучно шевельнулись её губы, но я почему-то понимала каждое слово. — Оказалась на моём месте? И как тебе там?
Так не бывает
Мы сидели на лавочке, засыпанной кленовыми листьями. Солнце нагревало нам макушки. Я разглядывала своё новое тело — костлявое и большерукое.
— Изучай, изучай, — неприятно проскрипел Сельцов моим голосом. Боже, неужели я так говорю? — Тебя впереди ждут ба-а-альшие сюрпризы.
— Тебя, между прочим, тоже, — отругнулась я.
— Допрыгалась?
— При чём тут я?
— А ты не догадываешься?
Я отвела волосы с лица и посмотрела на Сельцова. Он сидел, некрасиво ссутулив мою спину, и ковырял землю носком моей туфельки. Это было дико.
— Этого не может быть, — сказала я.
— Я же сказал, что ты дура, — губы на моём лице скривилась. — Сидишь в чужом теле и бормочешь: «не верю, не верю»!
— Послушай, Сельцов…
— Какой я теперь Сельцов! Сельцов теперь ты.
И я почему-то не возмутилась. Прислушалась к себе.
Мысли и чувства оставались прежними. А ощущения — нет. Во-первых, глаза Сельцова оказались лучше моих. Сейчас я могла разглядеть листья на самых верхних ветках. Раньше они сливались в одно размытое пятно. А вот запах осени ощущался намного слабее. Кроме того, я ещё не научилась двигаться в этом теле плавно. Руки-ноги дергались, и со стороны, наверное, это смотрелось забавно. Похожие проблемы были у Сельцова — бывшее моё тело двигалось вяло и некрасиво.
Получилось, что я осталась собой только на половину.
Когда-то давно, ещё до школы, папа учил меня кататься на велосипеде. Пока я смотрела на него со стороны, вопросов не возникало. А когда я села в седло… Вроде и педали кручу — я, и рулю — тоже я, но велик живёт своей жизнью. То поедет непонятно куда, то на бок валится, то встанет как вкопанный. Кучу синяков набила, пока мы не слились с ним в одно целое.
Вот и сейчас я не чувствовала единения с телом. Простые движения, которые раньше делались сами собой, теперь приходилось контролировать. Поэтому ни на секунду не удавалось забыть, что я больше не я. Я теперь — мы. И Сельцов в моём теле — не он и не я… Кстати, у него ведь есть имя…
— И мне надо привыкать говорить о себе в женском роде, — задумчиво сказал Игорь-я. — А тебе — в мужском.
— Ты думаешь, это навсегда? — я по-настоящему испугалась. Даже первый страх, там, на Совете, был не таким. Тогда был шок, и больше удивления, чем страха. А теперь…
Игорь-я негромко сказал:
— Не знаю.
И я представила себе всю жизнь. Чужую жизнь, которую мне придётся прожить.
Приходить в чужой дом. Жить с чужими родителями. Мыть и одевать чужое тело. В то время, когда кто-то будет что угодно вытворять с моим… Потом бриться, служить в армии, и до самой смерти носить чужое лицо…
На своём месте я бы заплакала. А сейчас глаза остались сухими. Только зубы почему-то сжались, и вздёрнулась голова. Взгляд сам собой заскользил по верхушкам деревьев.
Игорь-я спросил:
— Что делать будем?
Я пожала плечами. Вернее, хотела пожать, а получилось, что передёрнулась, как от озноба.
— Ты же у нас умная, — усмехнулся Игорь-я. — Придумай что-нибудь.
— Придумаю. Пока я точно знаю, чего делать нельзя.
— Чего?
— Рассказывать кому-то, что случилось.
— Да я и не собирался. Тьфу, блин. Не собиралась.
Я немного подумала и предложила:
— Давай, когда мы вдвоём, будем говорить о себе, как привыкли. Я — в женском роде, ты — в мужском. Всё равно ведь я знаю, что ты не я, и наоборот. Глупо получается.
— А ты думаешь, мы часто будем вместе? — недоверчиво поднял бровь Игорь-я.
— Конечно. А с кем ещё можно обсудить ситуацию? Да и потом, ты думаешь, я вот так, с ходу, смогу изображать тебя, а ты меня? Нам нужно многому друг друга научить.
— Действительно… Кстати, а ты не хочешь рассказать всё своему отцу? Он у тебя прикольный дядька.
— Прикольный-то прикольный, но, знаешь, как он любит говорить? Самые недоверчивые люди — это фантасты и экстрасенсы. Потому что и те, и другие точно знают, что есть на самом деле, а что придумано.
— Он что, экстрасенс?
— Вроде нет. Но он критик и фантастику хорошо знает.
— Думаешь, он нам не поверит?
— А ты бы поверил?
— Вряд ли.
— Ну и куда отправят двух подростков, которые будут настойчиво утверждать, что поменялись телами? Догадываешься? Я в дурдом не тороплюсь.
