Конечно, мальчишка стрелял в Барсова по приказанию герцога.
— Могут подумать, что я, как хозяин дома, был причастен.
Барон насмешливо улыбнулся.
— Но, мой милый, по нынешним временам было бы отлично, если бы ваша причастность была явной. Дворцовый переворот неизбежен.
— И герцог?
— Его высочество будет императором.
Вот так: плотно затворить дверь кабинета, удобно откинуться в пружинном кресле и мечтать, дымя сигарой, следя за ее голубым дымом…
О чем же мечтал господин министр?..
Господин министр мечтал о многом. О кресле премьера, о жезле диктатора, об ордене Подвязки.
Но в минуты особенно хорошего настроения, особого лирического подъема, он мечтал о славе «либеральный». Либеральный министр, «министр либерал» — это звучит недурно!
Спешим оговориться: разумеется, господин министр никогда не подразумевал под этим — ответственный министр.
Нет, нет, нет — это было бы слишком.
Это уже потрясало бы устои.
Вот идеал: либеральный и безответственный… Но слаще всего были мечты о памятнике, который ему когда-нибудь поставит благодарная Россия…
Скромная, но внушительная фигура… Рука устремлена вдаль; в ней свиток, на котором начертано: «Законы», «Закон», «Законность» (это уже мелкие детали).
И на скромном гранитном пьедестале золотыми буквами выбита какая-нибудь историческая фраза, произнесенная им, министром.
Например…
Пока, правда, подходящего примера не было, вернее, не было подходящего случая ее произнести.
Кругом памятника разбит сквер, играют дети. Дворцовый гренадер ходит с ружьем…
— Ваше превосходительство!
— Ну?
— Приехал барон Шиллинг.
— Проси!
— Между нами говоря, барон, — говорил министр, — я считаю это басней, тут была политическая подкладка. Просто я застал их… ну, вы понимаете, я был, разумеется, взбешен.
Говорю: «сударыня, я никому не навязывался»… И вдруг вижу, он подымает на меня револьвер… Это была ревность, просто ревность…
— А знаете, что он сказал в агонии?
Министр поморщился.
Он сказал: «Софочка — это судьба», и еще: «Ваше высочество, я его убил».
— О, бред умирающего!..
— Но, ваше превосходительство, прочтите это!
Серый листок, написанный рукой Павлика, выпал из большого конверта с печатью.
Мороз, Фурштадтская, лакеи, почтальон, женщина помните, помните?
«…Посвящение мое состоялось!»
Несколько раз министр прочел письмо, наконец, он поднял на барона изумленные глаза.
— Но… если показать это письмо кому следует, на арест герцога, пожалуй, теперь согласятся!
— Пожалуй! — процедил барон. И1 добавил несколько странным голосом: — Только следует поторопиться.
— Я сейчас же поеду. Эй! Автомобиль!
Министр уже надевал шубу, когда запыхавшийся курьер подал ему пакет.
Барсов разорвал конверт и пошатнулся…
Там был указ об отставке.
— Это уже не самодержавие, это деспотия!.. — в отчаянии воскликнул министр, падая на стул.
И тотчас ему представился полированный гранитный цоколь, на нем начертанные золотом эти слова…
— Кажется, я нашел свою историческую фразу, — горько улыбнулся господин экс-управляющий министерством.
Барон насвистывал какой-то марш.
Взгляните: пар над чашкой чая.
Какой прекрасный фимиам!..[59]
Но поэт, восклицавший так, подразумевал, конечно, простой чайный пар над обыкновенной чашкой. А в руках Софочки и барона были лиловые, датские (Соренна au Danemark) изумительного фасона чашки, и разносился аромат чудесного цейлонского чая.
Софочка и барон тихо беседовали в полукруглом будуаре.
Софочка выглядела грустной. Она говорила томным шепотом:
— И металлургические, и железо-каменноугольные — все, все.
Барон утешал:
— И еще, Софочка, упадут.
— Какой ужас! Что смотрит Временное правительство?
— Ах, мы все разоримся.
Барон прихлебывал чай.
— Знаете, барон, — помолчав сказала Софочка, — я хочу уехать за границу. После смерти этого мальчика мне наш дом ужасен. Когда я остаюсь одна, мне страшно. Эти выстрелы — брр… расстегнутый ворот… Потом полиция, допрос… Я боюсь одна входить в кабинет.
— Ну, а со мной?
В кабинете все выглядело по-старому, только пол без ковра выглядел странно голым.
— Здесь, кажется, был ковер?
— Да, старинный, персидский. Помните, барон, вы говорили, что на восточных коврах незаметна кровь. Он был весь залит этой страшной кровью.
И Софочка расплакалась.
Барон, обняв ее, отвел обратно в будуар.
— София Павловна! — сказал он почти нежно. — Не плачьте. Вы живы. Вы молоды. И что же жалеть о ребенке, который умер здесь. Надо легко жить. Вот древние венецианцы знали, что раз кровь хорошо отмыта с только что совершивших убийство рук и руки эти белые, нежные, благоухают — значит, довольно помнить о крови. И наша жизнь не хрупка ли, как эта лиловая чашка. Она привезена издалека, очаровательна, и ее так легко разбить…
— Но вы философ, барон, — сказала Софочка, подымая тонкие подрисованные брови. — Как поэтично, наша жизнь — лиловая чашка.
