Софочка положила свою замшевую надушенную лапку ему на плечо. О, милый Герлен! О, чудный Fol Ar’me.
Мы не слышали, что такое Софочка сказала Коржикову, — она говорила вполголоса, и ветер относил ее слова, — но Павлик так просиял, что нельзя было сомневаться в том, что блаженное слово из пяти букв (начинается на л) было произнесено в первом лице.
…И надо ли сомневаться, что некто, наблюдавший из окна дома № 24, некто, вооруженный превосходным полевым биноклем Цейсса, не разглядел того, что разглядели мы. Нет, он все увидел, все понял, не нахмурился, напротив, он казался очень обрадованным тем, что увидел.
Герцог первый снял маску.
— Детские комедии теперь ни к чему, — сказал он. — Кто знает, может быть, сейчас, когда мы заседаем здесь, полиция уже крадется, чтобы окружить мой дом. Предательство или несчастный случай, — он обвел присутствующих зорким взглядом, — но дело сделано. Тайное общество, его цели, его состав известны правительству.
Шепот, проклятие, возгласы, шум отодвигаемых кресел, сдавленные «О, Боже», «Ах» наполнили зал.
Один герцог остался спокоен.
— Угодно собранию меня выслушать?
Все зашумели, выражая готовность.
— Господа члены тайного общества, — сказал он медленно, — у меня через департамент полиции имеются сведения негласного порядка. Может быть, это ошибка. Может быть, преднамеренная ложь, но мне сообщили, что сведения о тайном обществе были получены благодаря вскрытому частному письму одного из членов, принятых недавно. В этом письме с преступной неосторожностью он описывал приятелю все подробности о нашем обществе, вплоть до моего имени.
Герцог промолчал минуту и затем произнес:
— Павел Сергеевич Коржиков. Правда ли, что вами было послано подобное письмо?
— Да, правда, — сказал Павлик, смертельно бледный, вставая.
Уже электричество в огромной люстре стало резать глаза утомленных заговорщиков. Часы пробили пять, и косой треугольник рассвета упал на паркет, сквозь неплотно задернутую портьеру.
Совещание было окончено. Герцог прочел протокол. Об ужине никто и не вспомнил.
Сумрачные фигуры гостей, кутаясь в шубы и николаевские шинели, выходили на улицу; вокруг костров плясали промерзшие шоферы и кучера…
Герцог взял Павлика под руку и провел в свой рабочий кабинет…
— Вот, мой друг, — сказал он, доставая из ящика маленький никелированный браунинг. — Вы умеете обращаться с этим. Целиться надо в живот, в сердце и голову.
Павел кивнул так равнодушно, точно дело шло о крокете.
О письме и прочем позаботимся мы. Ваше дело одно — не промахнуться.
И, прощаясь, он ласково, точно родного, обнял Павлика и поцеловал его в лоб.
У Павлика не было своего экипажа.
Извозчик с заиндевевшими усами спал на углу. Не разбудив его, Коржиков пошел пешком, и морозный снег скрипел у него под ногами.
Наполненный рабочими, ранний трамвай продребезжал мимо по ледяным рельсам.
Великолепные лошади остановились перед министерством. Великолепная шуба упала на руки курьера. Дверца лифта хлопнула. Покуривая душистую папироску, господин министр проследовал в свой кабинет.
Министр подписывал бумаги. Министр принимал посетителей. Министр пил шоколад с английским бисквитом. Это делал министр, но сердце министра — оно было таким же своевольным, как у всех людей. Оно не занималось государственными делами. И, равнодушное к шоколаду, если и разнилось от сердца Павлика Коржикова, то лишь тем, что выстукивало не дактиль (Со-фоч-ка, Со-фоч-ка), а хорей (Со-фи).
Но приличное лицеисту смешно наблюдать в господине управляющем министерством. Увы, влюбленный министр напоминает несколько поросенка и нисколько не розу.
Тррр… — звонит телефон, не служебный, а милый, частный, с длинным номером, лично его, Георгия Дмитриевича Барсова.
Этот номер знают и звонят по нему только друзья.
Со-фи, Со-фи.
Но в трубку закартавил голос барона.
Что такое сказал недобрый барон? Чему не верил или не хотел верить министр, повторяя:
— Неужели? Не может быть, барон, вы ошибаетесь.
Должно быть, не хотел верить, но верил, потому что пять минут спустя великолепные лошади уже подкатили к подъезду, и господин министр мрачнее тучи проследовал вниз. Он крикнул адрес Софочки.
Женское сердце устроено очень странно. Кажется, София Павловна не молоденькая институтка. Кажется, она знала, что Барсов каждую минуту может к ней приехать.
Она сама разрешила ему приезжать когда вздумается. Наконец, муж дома, тоже может ввалиться, прислуга…
Но что же сделать, если она сказала сейчас в телефон Павлику, что она его ждет. И она его ждала, ее сердце стучало не ямбом и не хореем, а просто как у женщины, которая думает, что она влюблена: быстро, быстро.
О, слишком звонкое биение сердец, бледность щек, сияющие глаза, о, сладость объятия, когда все дозволено, и полусвет струится сквозь шелковую занавесь.
Эти слова старинного поэта могли бы повторить и мы. Увы, как досадно прибавить к ним, что приказание впускать Барсова без доклада не было Софочкой отменено.
В редакции за грязным круглым столом, ожидая редактора, скучал Миланов.
Поэт Миланов.
Автор книги «Серебряная Труба».
Сотрудник журнала «Пигмалион».
Наконец (вспомните пятичасовой чай в первой главе), один из свиты нашей милой, нашей ветреной Софочки.
Редактор не являлся, поэт скучал.
Вошедший служитель аккуратно раскладывал на заваленном макулатурой столе репортерские гранки.
Покуривая, посвистывая, от нечего делать, Миланов занялся ими.
«Ограбление конторы»… «Скандал в кафе»…
— Ба!
Набранная жирным, оттеняющим важность происшествия шрифтом, одна из гранок гласила:
