Солженицын призвал всех жить не по лжи, а сам лжёт. Гордо и красиво лжёт, как все мы, как положено.
Там врут, что старая Россия — бяка, здесь — что цаца. И там, и здесь врут из-за гордости. Гордясь врут. Идеологически. По всем правилам ленинской теории партийности.
Там нам доказывали — доказывали! По-научному доказывали! — что вся история России — это непрерывная цепь восстаний, сопротивления царизму. Здесь — тоже, разумеется, по-научному! Не по какому-то марксизму, а истинно-научному! — что история Советов — это непрерывная цепь сопротивлений советской власти.
Мой вывод: и там, и здесь и мы, и наука наша — в железных лапах Гордости.
Когда Зиновьев попытался заикнуться о том, что Советы были выгодны многим слоям нашего народа, — понятно, не по-научному заикнуться, не от лица всемогущей Гордости! — этакая предательская ересь! — его готовы были забодать всем миром.
Там — газета «Правда», здесь — газета «Новое Русское Слово». Обе горды настолько, что только из- за гордости не протягивают друг другу руки.
Я часто листаю записные книжки позднего Достоевского и теряюсь в догадках, откуда в нём, мудреце и психологе, вдосталь пожившем и вдосталь хлебнувшем на своём веку от всяких державных рыл, — откуда в нём столько партийного гнева, столько державной гордости и этого жара дешевых дежурных прорицаний: «Будущее России ясно, мы будем идти… будем идти до тех пор, пока бросится к нам устрашённая Европа и станет молить нас спасти её от коммунистов. Станет не молить, а требовать: ибо де вы спасёте и себя…»
Прямо как в воду глядел! В какую только?
«Я убеждён, — настаивает великий пророк, — что судьёй Европы будет Россия. Она придёт к нам с коммунизмом рассудить её…»
Не знаю, как Вам, милостивый Павел Никанорович, а мне страшно. Мне страшно оттого, что мы все больны. И мы больны, и гении наши больны, и наши пророки, и все, все. И давно уже. И коммунизм — не источник нашей болезни, а следствие.
Больна сама мысль наша.
Раковый корпус построен как будто по законам современного зодчества, но толщина его стен, но его основательность — разве не видна здесь рука наших древних умельцев и умников?
Ведь с чего начинал Достоевский? С петрашевцев, с вольности, с мечты о хрустальном дворце. Потом каторга, мёртвый дом, мудрость. Хрустальный дворец не потускнел, не забылся, в нём прорезалась просто новая грань, глаз каторжника уловил в нём мертвящий дух несвободы. «Вы верите в хрустальное здание… которому нельзя будет ни языка украдкой выставить, ни кукиша в кармане показать. Ну, а я, может быть, потому-то и боюсь этого здания…»
Вот так, господа коммунары! Вот так, любители великих построек, высоких правд! Я боюсь этого здания! Чётко, зримо, мощно, словно сам уже в нём побывал. Я боюсь его, ему и языка украдкой не выставишь (даже украдкой!), и кукиша в кармане не покажешь!
Что же это? Гениальное пророчество? Предупреждение? Тревога? Или просто игра ума? Психопатические упражнения обиженного подпольного человека, вольнолюбивая прихоть, душевный каприз? Нате, любуйтесь! Ненормальность — в крови планеты!..
Может быть. Всё может быть. Однако, как ни крути, здесь — вызов. Вызов режимной логике, упорядоченному рабству, насилию над жизнью, в какие бы прекрасные одёжки и словечки они подчас ни рядились бы.
И вдруг под конец жизни — как бомба, как обухом по башке, как ожог. Самодержавие — источник всех свобод. Всё. Точка. Стена! Никаких сомнений. Дважды два — четыре. Чёрным по белому.
Русское самодержавие — источник всех свобод!
Может быть, снова подкатил к горлу подпольный человечек со своей больной, своевольной и ошарашивающей мыслью? Но нет, не похоже что-то на сей раз.
На сей раз нам не до кукиша в кармане. На сей раз можно и на ухо собственное наступить. Иначе как же увязать эту изящную, ветреную, легкокрылую свободу с таким грязным, вельможным, мрачно-серьёзным самодержавием?
«Мы неограниченная монархия и, может быть, всех свободнее… При таком могуществе императора мы не можем не быть свободны» — вот какие слова прокричал в наши уши стареющий Достоевский.
Но чужды ли они нестареющему Солженицыну?
Два титана, два гения, два великих мужа Земли Русской, два стража, два кряжа наших кривд и правд! Вслушайтесь в их поступь!
Оба подымались, мужали, сгорали на сопротивлении всемогущей власти, режиму, диктатуре, оба прошли каторгу и оба вынесли оттуда — что? что?! что?! — неограниченное почтение к монархии и могуществу как незыблемым гарантам свободы.
Ну надо ли ещё после этого стулья ломать?.. Разве ленинское откровение о том, что диктатура пролетариата и есть подлинная свобода, менее диалектично?
— Свобода, а Свобода, выходи за меня замуж — я тебе теремок построю. А?..
Мы — банкроты, дорогой Павел Никанорович.
Никакой альтернативы коммунизму у нас нет. И в этом трагедь. Увлечённые прожектами будущих конституций, морщась и чертыхаясь, мы аккуратно переписываем статьи советских имперских уложений, и только энтузиазм искушённых плагиаторов мешает нам задуматься над тем, отчего же коренные пассажи пролетарской диалектики столь легко и блистательно заменимы православной софистикой.
«Священные права человека не заключены в демократии и не вытекают из неё» — писал Бердяев, один из крупнейших оппонентов Ленина, в своём простодушии не замечая, как это близко, как это сладостно душе вождя.
«Свободу и права человека гарантируют лишь начала, имеющие сверхчеловеческую природу…» — Не марксизм это. Теология!
Где же они, эти сверхчеловеческие начала, и как они гарантируют? А очень просто. Ложью, софистикой, диалектикой, подменой, высоким словом, мечтой, мистикой — всем, чем угодно, только бы подальше от живой человеческой нужды, туда, к «праведному и прекрасному обществу», где ленивая дрёма Манилова и умственные упражнения философа сливаются в единую тошнотворную жвачку. Сколько можно?!
«И остаётся мучительный вопрос, могут ли народы прийти на этой земле к праведному и прекрасному обществу?»
Да не надо, господа генералы! Не надо мучительных вопросов! Уже настроили прекрасных обществ! Уже насиделись в них! Дайте отдохнуть, отдышаться!..
Уж лучше к бабёнке под бочок, господа. Ведь жизнь так коротка! Так коротка! Или уж мы все — кастраты? А?..
— Что же отец?.. Убил её?
— Убил.
— Перестань думать.
— Расскажи про собак.
— Зачем?
— Чёрт его знает. Просто иной раз кажется, что в них всё дело.
— Какое дело?
— Отцово… Моё… Вообще…
— Перестань думать.
— Я не думаю.
Я не думаю, я не думаю, я не думаю… Это-то и плохо, Константин, это-то и плохо.
Умом Россию не понять. Я начну с тебя, Господи.
