заснуть. До Москвы ехать было еще около пяти часов и заняться, кроме того, что ждать крушения поезда, было нечем. Тяжелая предыдущая ночь давала о себе знать, побаливало раненное бедро, и я задремал. Даша, после того, как окончательно удостоверилась, что мы находимся в двадцать шестом году, была в самых растрепанных чувствах. Теперь ее даже не тянуло на разговоры о мировой революции. Она не отрываясь смотрела в окно и слушала досужую болтовню попутчиков о сволочной Советской власти.
За пять лет, которые прошли после окончания гражданской войны, страх перед Чрезвычайкой немного прошел, и чистая публика во втором классе позволяла себя саркастические замечания в адрес властей. Старшему поколению возражал только какой-то обдолбанный идеологией прыщавый вузовец. Он нес досужий вздор о скорой победе коммунизма. Ему никто не возражал, но, как только парень замолкал, разговор продолжался в том же критическом ключе. Вузовца это сердило, он даже несколько раз выходил курить в тамбур, чтобы не слушать контрреволюционных разговоров. Когда окончательно разозлился, пообещал сдать идеологических противников в милицию по прибытии в Москву. Разговор тотчас увял и на ближайшей станции «контрики» перешли в соседний вагон.
Вузовец, оставшись без аудитории, тронул меня за плечо, и я проснулся.
— Слышал, товарищ, как эти суки ругали советскую власть? — спросил он, как только я открыл глаза.
— Какие суки, ты о чем, товарищ?
— Спал, значит! — со значением сказал он. — Вот так все и проспим!
Я согласно кивнул головой и опять закрыл глаза, но он не успокоился и хлопнул меня по колену:
— Я смотрю ты, товарищ, их наших? Тоже вузовец?
— Нет, я своё уже отучился.
— Зря, учится никогда не поздно. Мне вот двадцать четыре, а я все студент. Учусь в институте народного хозяйства имени товарища Плеханова.
— Слышал, хороший ВУЗ, — похвалил я Плешку, чтобы он отстал.
Однако, студента так распирало возмущение на контрреволюционных обывателей, что он должен был выговориться:
— Ты думаешь, и среди вузовцев мало таких? Сколько угодно! Советская власть их кормит, поит, учит, а они готовы вонзить ей нож в спину!
Судя по его маленькой узкой голове, впалым щекам и хилым плечам, кормила его советская власть не очень сытно.
— Давай, товарищ, познакомимся, меня зовут Михаил Суслов, — неожиданно предложил он.
— Кто? — подскочил я на месте. — Суслов!
Такая бурная реакция вузовца удивила, и он даже немного от меня отодвинулся, а я мучительно пытался вспомнить имя и отчество великого серого кардинала советской власти.
— Да, Суслов, а ты что, товарищ, разве меня знаешь?
— Михаил Андреевич? — наконец выцарапал я из памяти отчество этого многогранного деятеля, при трех генсеках олицетворявшего серость и фарисейство коммунистической партии.
Будущий идеолог коммунизма занервничал:
— Что-то я тебя не могу вспомнить, товарищ. Ты, случаем, не был в комсомольском комитете Хвалынского уезда?
— Нет, не был. Просто слышал об одном Суслове, как и ты, Михаиле Андреевиче.
— Выходит, полный мой тезка?
— Да, только его расстреляли в девятнадцатом году за предательство. К белым, шкура продажная, хотел переметнуться. Не твой родственник?
— Нет у меня таких родственников, — сердито сказал будущий серый кардинал и вышел в тамбур покурить.
— Знаешь, кто это? — спросил я Дашу с непонятным для нее подъемом. — Будущий главный идеолог коммунистической партии! Как я слышал, начетчик, аскет и редкостная сволочь!
— Этот? — безо всякого интереса спросила она. — Мне показалось, что он какой-то дерганный и глупый.
— Не скажи, на самом деле это великий человек. Большое видится на расстоянии! Пересидеть всех своих врагов и сделать с нуля такую как он карьеру, это дорогого стоит.
— Да пусть его, меня большевики теперь совсем не интересуют. Ты мне лучше скажи, ты сможешь сходить со мной к отцу?
— Почему же нет, продадим пару безделушек и поможем старику хотя бы деньгами.
— Думаю, ему это не понадобится, он никогда не гнался за материальными ценностями. А у нас много денег?
— Было пять червонцев, два ушло на билет.
Мужики, с которыми мы познакомились ночью, помогли нам добраться до железнодорожной станции и с удовольствием поменяли нам заработанные на вывозе зерна бумажные червонцы на царские десятки. Номинально стоимость их была одинаковой, 7,74 грамма чистого золота. Однако, как обычно бывает в нашей стране, обещание правительства поддерживать курс бумажных денег звонкой монетой оказалось не совсем выполненным, и с этого, 26-го года хождение золотых монет внутри страны прекратилось. Банковские билеты начали потихоньку обесцениваться эмиссиями, так что все получалось по нашему извечному принципу: «Хотели как лучше, получилось, как всегда».
— Значит, осталось три червонца? Это много или мало?
