отъезду во Псков, куда получил направление. Я стал его уговаривать зайти со мной к Леле. Очень мне хотелось похвастать, какая у меня красивая и умная девушка. Федя стал отнекиваться, мол, занят, много дел перед отъездом, и жена молодая ждет, спросит, где пропадал, а что он ответит? Скажет: в гости ходил? Без нее? Как она прореагирует? Но когда я сказал, что на десерт будут стихи Бродского, он согласился, но предупредил, что зайдет только на минуту.
Леля жила в отдельной двухкомнатной квартире, что тогда было редкостью, вместе с мамой, которая преподавала в университете какой-то странный предмет, по-моему, ихтиологию. Леля не удивилась, что я пришел с товарищем, и пригласила нас в комнату, где за большим столом уже расположились ее мама, двое незнакомых мне парней и девушка по имени Оля в огромных очках, про которую сказали, что она девушка Бродского.
Это было задолго до знаменитого суда над Бродским, но многие уже слышали, что есть такой поэт, и ждали его новых стихов. Когда мы зашли, один из парней говорил девушке Бродского:
– Оля, твои очки – это что-то. Но я всех предупреждаю: очки говорящие.
Оля насмешливо улыбнулась, однако репутацию говорящих очков не подтвердила. И в дальнейшем все реплики в свой адрес она оставляла без ответа, только улыбалась насмешливо или доброжелательно, в зависимости от того, кто и что говорил, но очень выразительно. Этой Оле Бродский уже успел посвятить стихи:
Ох, Боже мой, не многого прошу,
ох, Боже мой, богатый или нищий,
но с каждым днем я прожитым дышу
уверенней, и сладостней, и чище.
Мелькай, мелькай по сторонам народ,
я двигаюсь, и кажется отрадно,
что, как Улисс, гоню себя вперед,
но двигаюсь по-прежнему обратно.
Нам с Федей предложили выпить чая, но мы объяснили, что Федя скоро уезжает, нам бы только стихи послушать, и мы пойдем.
– Куда вы уезжаете, Федя? – поинтересовалась мама Лели.
Федя ответил, что во Псков.
– Дыра, – провозгласил один из парней.
– Не такая уж дыра, – возразил другой. – Старинный русский город. Там есть церкви двенадцатого- пятнадцатого веков. В большей части России они разрушены монголами и междоусобными войнами. А во Пскове есть. Еще там театр имеется драматический имени Пушкина.
– Представляю этот театр. На сцене людей больше, чем в зале, – сказал парень, скептически настроенный по отношению ко Пскову.
– Ну, ты неправ. Нормальный театр для провинции, – возразил защитник Пскова.
– Нам бы стихи послушать, – робко сказал я.
– Да, да. Давайте читать стихи, – поддержала мою просьбу Леля.
Оля достала из своей сумки несколько листков с отпечатанными на них стихотворными текстами и отдала их одному из парней. Я посмотрел на будущего чтеца с недоверием и даже опаской: “Кто знает, что от тебя ожидать?”
Однажды я был свидетелем читки в театре, после которой режиссер воскликнул: “Да разве можно так хорошо читать! Я, ей-богу, не понял, хорош ваш материал или нет. Голубчик! Настоятельно советую: никогда сами не читайте своих произведений. Слишком хорошо у вас получается. Объективного впечатления составить нельзя”. Чтение своих стихов поэтами – тоже особая песня. Когда одного известного поэта спросили, зачем он так воет, когда читает свои стихи, он ответил просто: “Когда стихи красивые, их хочется читать выразительно”. В общем, для себя я давно решил: самый лучший посредник между мной и поэтом – это мои глаза.
Но на этот раз чтение оказалось сносным, можно было даже понять, про что стихи. Чем дольше я их слушал, тем больше удивлялся. Я не видел Бродского меньше года, и за это время он, не в пример мне, много всего прочел, например, роман “Улисс”, который я еще только мечтал достать. Но главное не в этом. Стихи его стали и мудрее, и лучше сделаны. Особенно меня поразило стихотворение “Еврейское кладбище”, а в нем вот эти строки:
И не сеяли хлеба.
Никогда не сеяли хлеба.
Просто сами ложились
в холодную землю, как зерна.
И навек засыпали.
А потом – их землей засыпали,
зажигали свечи,
и в день Поминовения
голодные старики высокими голосами,
задыхаясь от голода, кричали об успокоении.
И они обретали его.
В виде распада материи.
Неожиданно мама Лели, будучи не то профессором, не то доцентом и полагая на этом основании, что знает все на свете, объяснила нам, что евреям их религия всегда запрещала сеять хлеб не на своей земле. Поэтому Бродский и написал про них: “Никогда не сеяли хлеба”.
Когда мы вышли с Федей на улицу, я спросил:
– Федя, ты все на свете знаешь. Скажи, евреи действительно никогда не сеяли хлеба? Так и было?
– Ося немного погорячился. Сеяли, еще как сеяли, – улыбнулся Федя. – Например, в начале тридцатых годов в Крыму и на юге Украины были организованы еврейские колхозы.
– Ну, это при советской власти. Родной брат моей бабушки, дядя Роман, работал в таком колхозе заготовителем зерна. Про него говорили, что он в жизни мухи не обидел и всегда был чуть навеселе. К несчастью, в подведомственных ему закромах завелся жучок, и дядю обвинили во вредительстве, а потом расстреляли.
– Это ужасно, – посочувствовал мне Федя.
– А скажи, Федя, – не отставал я от него, – может быть, мама Лели все-таки права, и религия запрещала евреям быть сеятелями на чужой земле? Разрешала только на своей? Где-нибудь в кибуцах, в Израиле?
– Насколько я знаю, запрета на профессию в Торе нет. – Федя хитро улыбнулся. – Но есть запрет на употребление в пищу злаков нового урожая до пейсаха, то есть до шестнадцатого нисана. Это число древнего календаря приходится обычно на март-апрель. А теперь представь: во многих странах, где евреи осели после изгнания из Палестины, начинают сеять только после Пасхи, и получается, что к концу лета все злаки трогать нельзя до следующей весны. Чтобы не нарушать запрет, богобоязненному еврею действительно лучше вообще не сеять хлеб, по крайней мере в нашем климатическом поясе, и есть мацу до следующей весны.
– И что? Действительно ели мацу с весны до весны? – переспросил я.
– Нет, конечно. Запрет отменить нельзя, но обойти можно. В Талмуде сказано: если не знаешь точно, из злаков какого урожая выпечен хлеб, нового или старого, его можно употреблять в пищу. А кто может точно знать, из чего выпечен хлеб, который куплен в лавке? Никто.
– Так ты и Тору читал? И Талмуд? – изумился я. – Ты знаешь древнееврейский?
– И то, и другое есть на русском языке. С Торой вообще нет вопросов. Насколько мне известно, Тора в переводе на русский означает учение. По греческой традиции ее называют Пятикнижием. Тора является частью Ветхого Завета и читается в православных храмах за каждым праздничным богослужением.
– Ну, ты даешь, Федя, – восхитился я. – Ты у нас прямо религиозный эрудит.
– Не о том думаешь, – возмутился Федя, известный своей терпимостью.
– О чем, по-твоему, мне следует думать? – не понял я.
– О стихах, которые ты только что услышал. Мне, например, со всей моей, как ты выразился, эрудицией,
