— Защиту усиливали? — пытаюсь разобраться в картине процесса, свести детали появления теней. Это как собрать кубик Рубика из блоков разной величины. Начинаю ощущать несовместимость, вот-вот она выльется в цифры расхождений.
— Да, Павел Иванович, помогает плохо. Просто эта петрушка несовместима.
На экране — формулы и расчеты, диаграммы и выкладки. Зарываюсь в них.
— Если посмотреть... Есть резон. Я подам заявку узловикам. А ты пытайся, новый материал задействуй, подумай. В крайнем случае — поделим корпуса.
Вопрос идет за вопросом, пока все наиболее срочные не разрешаются или не отодвигаются на неопределенный срок. Всплывают, как мусор в речке, новые проблемы.
Время после оперативки не слишком отличается по темпу работы. Просто дается отбой обязательному присутствию, и дальше проблемы обсуждаются с глазу на глаз. Но работа не состоит из общения с сотрудниками только своего отдела. По большому счету, я не могу вникнуть во все технические проблемы, и часто мои решения основываются на общей логике. Моя основная задача — организация работы. Кроме поддержания дисциплины внутри него, необходимо работать локтями в толпе других отделов.
Положение наше среди этих гигантов незавидное. Математики занимают всю северную башню, прилегающие галереи, и в штате у них три сотни человек. Нейрофизиологи оккупировали подвалы, что при их численности элементарно. Безопасники вообще смогли позволить себе получить фасад. Не говоря уже о вотчине Торговца. Но разве дело в занимаемой площади?
Деньги и ресурсы, вот основная наша беда. Узловики, отвечающие за производство отдельных важнейших деталей, могут в любой момент позволить себе выкинуть полсотни тысяч долларов на проверку очередной теории. Когда у них плохо заводился новый процессор, умудрились в Дубне у ядерщиков пузырьковую камеру выбить. Во временное пользование. Они вообще основные клиенты безопасников и отдела внешних сношений — все время чего-то требуют. Нейрофизиологи, как жадные языческие боги, хотят человеческих тканей или натурных экспериментов, и хоть делается все почти легальным путем — стоит это тоже порядочно.
Мы — конечное звено этой цепочки. Истинность каждой отдельной теории до нас многократно проверяется, нам остается только собрать их в едином ящике, особо не заботясь о его внешнем виде. В общественном мнении наша работа не сложнее игры с детским конструктором, и сколько бы мы ни сказали слов в его опровержение, этого всегда будет мало. Нас постоянно хотят сожрать те же узловики, где-то всегда висит план нашей реорганизации, подчинения другому отделу.
С другой стороны — такие планы есть в отношении каждого отдела, даже безопасников. Мы достаточно уникальная структура, чтобы держать нас в виде отдельного подразделения. Но мы — самые маленькие, и я могу идти на конфликт с другими отделами только когда абсолютно уверен, что прав. А сейчас надо ругаться с финансистом всея института, Абаковым, которого за глаза никто кроме как Абакой и не называет.
Человечек этот не то чтобы мерзостный или подлый, просто до ужаса скупой. Даже его внешность иссушенной селедки, которая почему-то начала источать жир и масло, сморчка, буквально истекающего потом, не создала ему такой плохой репутации, как его скаредность. Это, наверное, свойственно всем финансистам — воспринимать выдачу денег из кассы, как жертву части собственного сердца, но Абака довел ее до карикатуры на самого себя. Причем он умудряется не перегибать палку: отказывай он всем или устраивай слишком большие скандалы при обсуждении финансирования, его бы попросили с должности. А этот скряга, стеная, охая и причитая, внимательно выслушивает ваши аргументы, и если они будут достаточно серьезны, деньги и ресурсы вы получите. Все-таки он остается главбухом высокого класса, да и в наших делах за столько лет понимать начал. Разумней всего было бы пропускать его завывания мимо ушей, но в Абаке, наверное, погиб великий трагический актер, он так эффективно бьет по мозгам своей мимикой, жестами и словами, что каждый разговор с ним считался подвигом.
Наши психопатологические безопасники только радовались такому обороту дел — сотрудники значительно экономнее расходовали фонды, которые давались им такими нервами. Для них прелесть ситуации состояла еще и в том, что Абака умел чутко улавливать настроение начальства, и когда оно сдвигало брови — безропотно открывал сокровищницу.
Масса недругов хотела бы записать его в ряды национальности, прославившейся своим ростовщичеством, но никакого однозначного результата — этнического или морального — получено не было.
Против обыкновения связаться с ним оказалось непросто.
— Игорь Евграфьевич, ругаться будем или по-доброму разойдемся? У меня истощаются средства на материализацию и вообще...
— Давай после часа, а? Я сейчас занят. — Почему-то он не стал ввязываться в спор, а тихо исчез с экрана.
После часа, так после часа, кто бы возражал? Только почему наш отдел узнает институтские новости последним? Я под деловыми предлогами обзваниваю полдесятка адресатов из соседних отделов, но ничего похожего на тревогу или панику не вижу. Потом наваливается еще тысяча и одно дело, из-под вороха которых выбираюсь только к обеду.
Прием пищи — дело обязательное, даже если ты совершаешь подвиг. Многие так не думают и строят из себя героев, работая без перерывов и выходных. Эти бегуны на короткую дистанцию скоро сходят с дорожки, потрепав нервы окружающим. Что ни говори, а правильная еда — основа. И к полудню работа людей по институту замирает.
По зданиям есть полдесятка маленьких уютных столовых, но они почти всегда пустуют. Есть некое место для общего обеда в каждом отделе, и чтобы не отрываться от коллектива, начальству рекомендуют перерывы проводить именно там. Коллектив, однако, испытывает мало радости от непосредственного общения с вышестоящими личностями, и все предпочитают сдвигать свой перерыв или заказывать еду на рабочие места. Психологи здесь бессильны — стать ближе к народу через совместное принятие пищи почему-то никак не получается.
В результате я спускаюсь на этаж ниже и обедаю в гордом одиночестве, ловя свое отражение в зеркальных колоннах. Рядом сиротливо стоит сервировочная тележка и тихо звучит Моцарт. Порой это слишком похоже на быт готического замка, не хватает только закопченного потолка (здесь он белый) и развешенного по каменным стенам оружия. Изредка со мной обедает заместитель, и дни рождения начальников бюро мы обязаны отмечать вместе. Обычно же стук моей ложки — единственное, что прерывает музыку.
Скука? Как можно так вообще работать? А между тем мы занимаемся одной из самых интересных, сложных и опасных работ на свете. Просто мы во второй шеренге, на запасном аэродроме, в тыловых частях наступающей армии. Хотя это, наверное, уже нуждается в пояснениях.
Глава 2
Дом родной, ты кто такой?
Господи, помоги мне переварить все то, чем я так славно угостился!
Информация распространяется между людьми, повинуясь тем же законам, что и электрические разряды. Чем более явно ее наличие в одном месте и чем сильнее ее хотят заполучить в другом, тем больше вероятность, что она пройдет через любую изоляцию. Главная проблема в бесконечной гонке за ее получением — это темп. Высокотехнологическая новинка, которая хоть пять лет не была никем украдена, по сути своей уже мало кому интересна, как неинтересна вчерашняя заря летучим мышам. Это пройденный уровень техники, и такие экспонаты ставят на полку рядом с фотоаппаратами Джеймса Бонда из серий восьмидесятых годов прошлого века.
Хорошо украденная разработка это та, которую автор не Успел донести до патентного бюро, которая свежа настолько, что еще грамотно не защищена, не заявлена разработчиком как своя. Увы, чтобы получить деньги, банды высоколобых вымогателей заявляют о своих успехах и перспективах еще до того, как окончательно представили сами себе, что, собственно, они намерены сотворить. Из-за этого хронического анонсирования открытий информацию надо взять не только горячей, но и поместить ее в не менее теплое место. Количество таких мест весьма ограничено, патентное право не дремлет, поэтому первый выход нашли в «фальшбортах».
