грузный, плешивый, но в белой-белой рубашке.
— Ну-с? — задал он такой вопрос.
Мы вывалили все, что думали о Люстре, и о том, что он ступил на скользкую дорожку.
Андрей Федорович оглядел нас без намека на интерес, не говоря уж о симпатии.
— Кем был ваш Люстра до знакомства с солнечным богом? Таким же поганцем и пакостником, как и вы. А сейчас он расцвел. Пусть чертополох, но расцвел. И вы расцвели бы, если бы начали размышлять. Разве вы не заметили, что люди размышляющие хорошеют, а иногда становятся даже просто красивыми? Я полагаю, размышляющий мозг вырабатывает гормон красоты.
Степа угрюмо оглядывал заставленную буржуазной рухлядью комнату. Здесь было много всего: и беломраморный бюст девушки под вуалью — я его даже пальцем потрогал, мне показалось, что вуаль на нем настоящая, — и мебель старинная — темная, и кучи книг, и до дури всякой мелочи: шкатулок, ваз, фарфора. И на всем пыль.
— Рухлядь, — сказал Андрей Федорович, проследив за Степиным взглядом. — Интересное какое слово. Рузнула — значит прекратила быть. Старая. Тлен. Раньше-то мех называли мягкой рухлядью — мертвой.
— Все от Ра, — сказал Степа с иронией.
Андрей Федорович кивнул.
— Вот именно: все от Ра и все в нем. А как же, если сама жизнь происходит от солнца. Но есть одно «но»! «Ру» не может быть от Ра. В древнерусском языке звук «а» никогда не переходил ни: в «у», ни в «о». Это все первокурсники знают. Азы, как говорится.
Андрей Федорович смотрел на нас, как, по нашим представлениям, должен смотреть хитрый жирный китаец. И вопросы его, нам казалось, должны быть высокомерными.
— У славян, как вы, полагаю, знаете, богом был Сварог — небо. Потом бог солнца — Даждь, а затем бог Сварожич. По всей видимости, сын Сварога. Но почему нам известно только отчество этого сына? Как его звали? Подумайте, как его звали?
Мы сидели угрюмые. Мы понимали, что наше почти комсомольское безбожие пытаются окунуть в болото суеверий. Кому нужны имена богов, тем более древнерусских? Мы юные интернационалисты — мы знаем Зевса, Нептуна, Изиду, Венеру, и хватит с нас.
— Наверное, Ярила, — сказал Степан.
Андрей Федорович равномерно кивал головой — точно как китайский святой.
— У чехов и у поляков тоже был бог Сварожич. У поляков Радгощ. У чехов — Радгост. Ра — высокостоящй, «го» — высота. Так кто же, по-вашему, был у славян — русичей?
— Радость, — прошептал Степа.
Меня ожго: действительно, Радость.
Андрей Федорович поклепал губами, как будто пробовал, горяч ли чай, сладок ли. И повторил за Степой, но с каким-то величай ним восторгом:
— Вот именно — Радость. Многокрасный — многосветлый. Став мерой суетного блаженства, слово «радость» приобрело самостоятельное — мирское значение. А Бог в памяти людей лишился имени. Но смысл остался — Бог Радость… Бог Радость… И пусть это ваше открытие, молодой человек, наполняет вас гордостью. Это значит, что вы являетесь обладателем чуткой и памятливой души.
Андрей Федорович меня как бы и не замечал, и я, как ревнивец, не выдержал.
— Но не станете же вы утверждать, что язык древних дошел до нас без изменений форм и смыслов?
Тогда он ко мне повернулся:
— Вы, молодой человек, безусловно, правы. Я полагал, что Ваня не станет дружить с идиотами. И я, конечно, был прав. Пойдемте на кухню, попьем чаю.
За чаем он объяснил, что славянский язык из индоевропейских языков, скорее всего, самый молодой.
— Славяне автохтонны в центральной Европе, они, понимаете, ниоткуда не пришли. Но славянский язык, как самостоятельный и оригинальный, начал складываться лишь во втором тысячелетии до новой эры из языков и наречий разбитых, кочевниками, изгнанных со своих земель племен и народов восточного Средиземноморья. Языки притирались друг к другу. Отыскивались смыслы, общие для всех. В этом сложном многовековом процессе шло очищение и приближение к глубинным корням. Вот почему в русском языке так велик лексикон слов с корнем «ра». Солнце мы называем солнцем, но радугу — ра-дугой. Конечно, было бы интересно реконструировать язык протоиндоевропейцев, но это невозможно. — Он попыхтел, как бы сдувая с носа пушинку и поглядывая на нас сердито. — А вот к хеттскому, одному из древнейших индоевропейских языков, ключ нашли. Сделал это чешский профессор Грозный. Искали этот ключ долго: и в шумерском, и в древнеегипетском, и в древнееврейском, даже в японском, даже в языке инков. Сказалось — о, ужас! — слишком это было неожиданно, ошеломляюще, — хеттское «делуга» и русское «долгий», хеттское «вадар» и русское «вода», хеттское «хоста» и русское «кость», хеттское «небис» и русское «небеса» имеют одинаковое значение. И по-хеттски, и по-русски числительное «три» звучит одинаково. Хетты — ближайшие и, возможно, старшие родственники пеласгов, росенов, рутенов и других древнейших племен восточного Средиземноморья. — Он опять подул на кончик своего носа, глаза его от тяжелой необходимости глядеть на нас, слезились. — Нет на свете ничего гениальнее, чем язык. Один гений может создать «Дон-Кихота», но тысячи гениев создадут язык. Я, например, думаю, что русский язык роскошнее любого другого языка, богаче окрашен, этнографичен, и, обладая современном пластичностью, все же слеплен с самыми древними пластами человеческое культуры, и, стало быть, — хроноскопичен…
— А с «дураком» кто придумал? — спросил: Степа.
— О, это открытие сделал единолично ваш любезный друг Люстра.
— Ну, мы пошли, — сказал Степа. — Спасибо. Начнем размышлять. Венера — венец бога Ра…
— Если будет бессонница — не пугайтесь, — крикнул нам вслед Андрей Федорович.
Уже на улице я спросил Степу:
— Если Бог Радость — кто же тогда Ярила?
— Ярый — ражий. Страстный…
Мой ясноглазый друг сказал мне:
— Ты слишком оживил своих героев. А надо ли? Они же Функции. Но если оживил, тогда придай их речи индивидуальность, хотя бы возрастную, что ли.
Вот я и говорю ему:
— В Библии, — говорю, — крестьяне и сатрапы разговаривают не как в овчарне или в коридорах власти, но простенько, как в Библии, — жанр такой.
Я лежал — не спал. «Кран», «рак», «рубанок»… Я пил на кухне холодную воду. Обливался холодной водой. Лежал на полу, чтобы замерзнуть. «Раковина», «мрамор», «карга»…
— Это зараза… — ворчал я. Но и «зараза» была от Ра. Радивый и нерадивый. Правда. Виноград. Все от Ра…
Я подумал, что фракийцы от Ра, и раджи, и фараоны. И рожно. «Какого еще вам рожна?» Я взмокрел. Волосы мои слиплись. Я вспомнил девочку Любу, свою одноклассницу. С ней у меня было связано странное наблюдение. Ее редко кто называл Люба. Звали Любаша, Любушка, чаще всего Любка, даже Любовь, но Любой только старая учительница Дарья Петровна. Я назвал один раз эту Любку Любой и покраснел. И она покраснела. Что-то было в ее имени обязывающее, наверное, то, что оно было осмысленно в отличие от Мань и Вань. И вдруг я, внутренне холодей, понял, что ночь — это просто-напросто «нет» — «нот». Нет солнца. А рай — это Ра…
И вдруг — я чуть не завыл — я сообразил, кто изобрел колесо. Ребенок! Сделал он из глины лепешку, воткнул в края соломенные лучики — получилось солнышки. И проткнул он свое глиняное солнышко колышком. Кол! Ось! Колесо! Завертелось глиняное солнышко. Взрослые обклеили его золотом, стали молиться ему, как настоящему солнцу, падая ниц. Оно сверкало. Оно завораживало. Крутящиеся колесо и до сих пор завораживает. И по земле покатили колесо дети. Только дети могли так беспечно отнестись к величавшему богу. «Какой гениальный грех», — сказал я себе. Нашел свое высказывание слишком
