Разлад
I
В частой „чапыге“ молодого осинника, полукругом облегавшего маленький, заросший тиной прудок, на берегу которого сидел я и удил карасей, раздался треск. Я обернулся… Из чапыги, раздвигая ее руками, вылезло прямо ко мне на берег какое-то косматое чудище и остановилось, глядя на меня мутными, посоловелыми глазами…
Я, с своей стороны, с любопытством уставился на него.
Передо мной был мужик, до крайности плохо одетый, даже можно сказать, почти совсем раздетый, если не считать какую-то болтавшуюся на нем грязную, рваную рубашку и полосатые короткие, чуть ли не по колени штаны… На голове ничего не было… Вместо шапки или картуза расползлись копной черные, с легкой проседью, всклокоченные, свалявшиеся космы волос…
Постояв немного, мужик подошел ко мне и прохрипел:
— Рыбку ловишь?.. Клюет ли?.. Мое почтение! Все ли я здоров?..
— Здорово, — ответил я, не спуская с него глаз: — ты это откуда?..
Мужик ничего не ответил и молча лег на берегу животом вниз, уставясь мутными глазами на поверхность пруда.
Я сбоку глядел на него. Лицо у него было какое-то черное, густо обросшее бородой, глаза мутные, большие, на выкате, руки тряслись, и весь он, всем своим телом, то и дело вздрагивал и корчился, поднимая кверху то одну ногу, то другую.
— Да ты куда же?.. — опять спросил я.
— В больницу! — нехотя ответил он.
— Заболел?..
Мужик помолчал, плюнул в воду, достал из-за пазухи до половины выпитую полбутылку и сказал, подавая мне:
— На… глотни…
— Спасибо, — ответил я, — не надо.
— Не пьешь? — он опять помолчал и потом сказал: — Нет ли у тебя каких брюк старых, негодящих… Нет ли, а?.. Дай, сделай милость…
Я промолчал. Он сел и, запрокинув назад косматую голову, начал тянуть из горлышка…
— Пропился! — сказал он затем, — обстрогали меня добрые люди… гляди, что на мне есть… Адам, истинный господь!.. Посмотри-кась…
— Вижу! — сказал я.
— Иду вот в больницу, не положат ли, мол… Смерть!.. Что съем ли, выпью ли — все назад!..
Он опять лег животом вниз и, помолчав, сказал:
— Ты мне хлебушка дал бы… Жрать, сейчас помереть, хочу, как сукин сын…
Я послал бывшего со мной сынишку домой за хлебом и, когда он ушел, спросил у мужика:
— Да ты откуда же?
Прежде чем ответить, он, с каким-то ожесточением кривя рот, поскреб обеими руками свою косматую голову и сказал:
— Из Голубина, знаешь?
— Знаю, — ответил я. — Да ты в город шел бы… В город-то от Голубина ближе, чем сюда…
— Был… не приняли… Местов, ишь, нет… притка их знает…. сво-о-лочи!..
Он опять уставился мутными глазами на поверхность пруда, что-то думая.
В это время мой сынишка прибежал, запыхавшись, неся в руке ломоть хлеба.
— На, дяденька! — едва переводя дух, сказал он, подавая хлеб.
— Спасибо, сынок, — ласково сказал мужик. — Умница ты… спасибо. И посолил никак?.. Вот спасибо- то…
Он сел, перекрестился и, взяв ломоть хлеба в обе руки, принялся есть, откусывая куски белыми, необыкновенно большими зубами…
Проглотив несколько кусков, он снова перекрестился и, спрятав недоеденный ломоть за пазуху, сказал, обтерев рукою рот:
— Вот я и сыт!..
— Мало поел, — сказал я, — ешь еще.
— Спасибо!.. Мало… гм! слава богу, это-то проглотил… Н-да! Подкатит к сердцу, понимаешь, ну, думаю, крышка-душа с телом расстается… И тоска, смерть! Не приведи господи! А что, друг, покурить ты мне не соблаговолишь?..
— Можно, — сказал я.
Он раза три, жадно втягивая щеки, затянулся и вдруг, повернувшись ко мне, совершенно неожиданно и, как говорится, ни к селу, ни к городу, сказал:
— Слышал, Думу-то разогнали?..
— Тебе-то что? — удивился я.
— Как что? — в свою очередь удивился он: — я, небось, кто? Хрестьянин? Мне, чай, любопытно знать, как они тамотко нащет земли-то… Положим, мне-то она не нужна… Котора и была — и таё бросил, ну, а православным-то как жить… — любопытно… Думали: авось, мол… Ан вот тебе… н-да!.. Я ведь, — ты не думай, — продолжал он, — одет плохо… я грамотный, смыслим тоже кое-что, добрых людей слыхивали, книжки читали… понимаем… Худо ли им, чертям, живется… отдадут ли! Взять бы за глотку, истинный господь, самое, по-моему, святое дело… Какого рожна еще глядеть-то… циримонию-то разводить… Они с нами не больно-то циримонятся; кабы им да волю над нами — загрызли бы! Да и то чего уж, — он махнул рукой, — на что мы похожи? Куды годны? Баранье, истинный господь! Так нас и считают: дискать, как хотим, так и воротим… Ах, дьявол вас заломай! Где ж правда-то, а?..
Он замолчал. Я перекинул удочку на другое место и спросил:
— Ты какой губернии?
— Калуцкой я…
— Не живешь дома-то?
— Какой у меня дом?.. Нет у меня ни рожна… Весь вот тут… чист молодец, гол, как сокол…
— Как же так?
— Так… бросил все… ушел на чужую сторону… Сгорел я! — угрюмо добавил он, помолчав.
— А семейный?
— Жененка на фабрике путается, а сын — шорник в Питере… такой же вот задался угар, не плошь меня… Видно, братчик, „от яблоньки — яблочки, а от елки — шишки“… Были еще двое, — продолжал он, дрыгая ногами, — девочка с мальчишкой, да сгорели в избе оба…
— Ну?!
— Истинный господь! О самую рабочую пору, в покое… Мы с бабой версты за три от деревни были, траву сгребали по кустам… Слышим, вдарили в набат… пожар… Рядом с нами тоже работали, кричат: „пожар! горит! бросайте!“… А тихо было, ни чукнет, далеко каждое слово слыхать… — „Маркел, — говорит мне жена, — а ведь это у нас“. „Что ты, говорю, дура, очумела… Бог милостив“, говорю, а у самого сердце в груди тук, тук! тук, тук! точно, понимаешь, кузнец молотком по наковальне… Бросили мы грабли, побежали на-прямки, где поближе… забежали на взлобок, оттеда вся деревня наша, как на ладошке… смотрим: горит наша хата… Завопила моя баба: „Детушки, детушки“. Побежала под гору, словно из ружья выпалила… Я за ней… Ну, прибежали, глядим, полыщет нашу хату со всех четырех сторон, занялась вся… подступиться никак невозможно…
Он перевел дух и так же, как давеча, поскреб в голове обеими руками:
— Баба моя начала сновать промеж народу, глядит, где ребяты: нет ли, мол, думает, и наших… ан нет, нету… туды, сюды — нету… „Сгорели детушки!“ — кричит, да сама в огонь… Я ее за подол да в охапку,
