С Египтом обшаришь — не встретишь чудесней!
На арфах веков и на бубнах-ветрах
Дуэт нашей страсти вспарит песнью песней!
Но хмур ты. Унынье во взгляде твоем.
А сколько любивших меня исступленно,
Обжегшихся плотью моей, как огнем,
Бегущих за мною со времени оно?!
Пронзи ж меня страсти тяжелым копьем —
Святыню Давида, меня, дщерь Сиона[11]!»
Оставь. Надоело. Давай помолчим.
Уж ты так скромна, что лишилась рассудка.
И что ты нашла в этой тусклой ночи?
Я — суженый твой? Не по мне эта шутка.
Пройдемся давай. Будем лясы точить.
Я выложу вое о тебе, святоблудка[12]!
* * *
Ты?!
Тебя воспевали, предела не зная.
Струны скрипок гудят долготой проводов:
«Наша древне-древнейшая, свято-святая!
Как сияет она в ореоле веков!»
Все пророки тебя обряжали стихами,
Словотворцы-провидцы томились тобой,
Возлагали на голову нимб воздыханий
Музыкашки бездарные, брызжа слюной.
Ты затоплена одами,
Как в наводненье!
Как колючки траншей —
Заграждения нот...
И, звеня побрякушками, как наважденье,
Ты трясешь свои бедра над пальмами ног.
Вкруг оси своего ненасытного тела
Ты вращаешь самцов, не сочтя их числа...
Скромница,
Отвечай мне, какая гетера
Ненасытней, заносчивее была?!
На холмах Мории[13] ты в разодранном платье
Смуглой грудью манила издалека.
Из пустынь и морей мотыльками на пламя
К меду плоти твоей налетали века.
Опрокинута на спину — ты извивалась
В тусклом холоде будней, в пылу жарких снов.
Среди оргий дворцовых тобой похвалялись,
Напоказ выставляли на торгах рабов!
И, когда б ты цыновки свои расстелила,
Что пропитаны потом бесстыдных ночей,
Потускнел бы пред ними разгул Мессалины,
Как изюминки глаз средь сплетенья лучей!
Ты легла на дороге держав — и владели
Грешным телом твоим легионы вояк.
Твой тиран Саваоф, как хозяин борделя,
Отпускал проходимцам тебя за пятак.
О наложница всех покорителей мира,
Кто тебя не познал? Тут алкал самый цвет
Но-Амона[14], Афин, Вавилона и Рима —
Географии древней кровавый букет.
Под одним ты пылала в восторге стенаний,
А другого сжимала кольцом своих ног...
До сих пор на тебе отпечатки сандалий,
И весь облик твой — это насилья итог.
Нынче в платье чужом, под чужою короной,
В шутовском парике ты сидишь... Где твой стыд?!
Не пыхти протабаченной трубкой дареной
(Сувенир сутенеров твоих с Даунинг-стрит[15]!).
* * *
Святыня Давида. Сиона дочь.
Диадема. Жезл. Псалом... И прочь
Все уходит. И только ученый крот,
Возможно, что-нибудь разберет,
Вгрызаясь в святые, в гнилые! — тома...
А ты мне лучше ответь сама:
Ты, святоблудка, пьешь не впервые
Из родника клевет.
А как Давид умыкнул Вирсавию —
Слышала или нет?
Ах, ты не слыхала? Не знала? О, боже!
И два удивленья во взгляде святоши...
Но я-то, глину твою раскопав,
Сыскал твоих Изевел и Ахав[16],
Что фимиам распутству курили,
Затмивши израйлев грех Самарии[17].
Глаза решимостью зажглись:
