волосами, в чистой, застегнутой на стеклянные пуговки рубахе; пастушонок Егор, веселый и белобрысый, с белыми зубами и безбородым вечно смеющимся лицом, с шрамом на подбородке; Андрей, чахоточный и высокий, сидевший чрезвычайно прямо, с испитым птичьим лицом и рыжеватой просвечивающей бородой, — все гости сидели за столом, играли в «свои козыри» на баранки. Оброська, в шапке, в застегнутой старой шубейке, сидел на скамейке, насасывал глиняную, изображав-шую человеческую голову, трубочку, плевал и хрипел грудью.
В избе тепло от большой русской печи, пахнет хлебом и хомутами. В углах и за печкой таинственный полумрак. Желтый шипящий в пузыре огонек освещает мужицкие волосатые головы, стол с кучками пятачковых замызганных бара-нок, лицо сидящего в углу под иконами азартно спорящего и приступами кашляющего Андрея.
Я присаживался к не обращавшим никакого внимания на меня игрокам, начинал внимательно наблюдать. Азартнее всех играл и горячился чахоточный длинный Андрей. Он пря-тал под стол зажатые в руке, согнутые желобком карты, подолгу думал, сердился, а при удаче громко шлепал о стол разбухшей колодой и хрипуче смеялся, открывая гнилые черные зубы. Егор, наваливавший под Андрея, играл весело, заразительно скалил сплошные белые, как чеснок, зубы и то и дело закатывался своим заразительным смехом, и тогда казалось, что в нем смеется каждая его черточка: его руки, голубые глаза, обтянутые холщовой рубахой плечи и даже проступавший на голом подбородке шрам. Панкрат играл молчаливо, толстыми пальцами неловко заскребал со стола карты. В картах ему явно везло, он обыгрывал всех, и куча баранок подле него росла.
— Везет дьяволу! — зло, сворачивая папироску дрожащими, желтыми от махорки пальцами, говорил ему проигравший Андрей.
Скаля зубы, подмигивая на тянущуюся через стол Кулинку, поправлявшую в лампе огонь, Егор замечал:
— Ему девки ворожат.
— Отвяжись, черт косой, вон ряжку какую наел, скоро в дверь не пролезешь! — притворно, замахиваясь на его зубастое смеющееся лицо, огрызалась Кулинка.
Карты сдавал проигравший Андрей. Он с трудом отдирал карты, то и дело плевал на костлявые длинные пальцы и, сдавши, прятал под стол руки. Зубастый Егор, ходя под Андрея, наваливая, смеялся так, что в лампочке над столом моргал огонек.
— Ишь его разбирает, — захлебываясь кашлем, отплевываясь, сердился Андрей. — Подожди, брат, насмеешься…
Мне очень нравился веселый Егор и было жалко больного, кашлявшего Андрея. В душе я был на стороне молодого и веселого Егора, заражавшего меня своим смехом, весело шутившего над Андреем. Но покорил мое воображение черный Панкрат. С почтительным чувством удивления смотрел я на его курчавую освещенную лампой голову, на черные, медленно двигавшиеся над столом руки.
Андрей, живший на деревне у брата, к нам приходил часто. Я знал: был Андрей когда-то в солдатах, потом жил в Москве, в людях. Разору и болезни его много способствовала жена, тоже жившая в Москве, в кухарках, любившая веселую городскую жизнь. В деревню приезжала она редко и щеголяла в шелковых платьях, мужа презрительно называла мужиком. Пить он стал с Москвы, после военной службы. Пил сперва жестоко, запойно, потом стал мучиться невыносимо, стал кашлять кровью и после каждой выпивки неделями пластом валялся в соломе, клялся и зарекался не брать на язык ни капли, а вытерпев небольшой срок, срывался, опять чернел.
На дерене жил Андрей у богатого старшего брата. Как все чахоточные, твердо он верил в свое выздоровление, ждал нечаянного богатства. Из желания выиграть садился он за карты, всегда появлялся там, где заводилась игра. Играя на деньги, бледнел он смертельной бледностью, тощею, трепетавшею рукою вытирал катившийся со лба пот. А так и не выиграл он богатства, не дождался своего счастья: выгнанный богачом-братом, ушел скитаться; нашли его в шерсти верстах мертвым в мороз в кочках, запорошенного снегом. На месте, где Андрей умер, по тогдашнему обычаю, поставили люди у самой дороги сосновый крест.
Мужики
Оброська, сидевший у окна на скамейке и не принимавший прямого участия в игре, хрипел чубуком маленькой своей обсосанной трубки и, внимательно кося серыми глазками, следил за игроками, изредка вставляя свое словечко. Был он невелик ростом, узок в плечах и сер. Серо было его неподвижное, никогда не улыбавшееся лицо. Серы, цвета печной золы, были редкие волосы, посконная, видневшаяся под шубейкой рубаха; серы и неуследимы были его маленькие, хоронившиеся глазки. Не в лад с маленьким ростом, непомерно велики и тяжелы были кисти его лежавших на коленях иссиза-чугунных рук. В избе он сидел в шапке, не двигаясь, изредка поднимая правую руку, и, к негодованию Кулинки, не выпуская, насасывал вонявшую махоркой, пускавшую синий дым трубку.
— У, дьявол, — говорила Кулинка зло, — всю избу табачищем провонял!..
И на сердившуюся Кулинку Оброська не обращал ни малейшего внимания.
К нам в Кислово он приходил из соседней деревни, где жил на краю, над речкой, в похинувшейся, по самое окошко вросшей в землю избенке. Из всей деревни удивительна была эта Оброськина избенка, с иззелена-бархатной, мхом поросшею крышей, с единственным, заткнутым обрывком старой овчины, окошком. Нельзя было представить, что живет в этой избенке, летует и зимует, спит и думает свои думы живой человек. На деревне он был безземельным, кормился чем приведет бог. И, как водится, за беспутство деревня ненавидела Оброську; каждое лето бивали его мужики смертным боем, и он в крови, облепленный мухами, подолгу лежал у дороги в канаве; отлежавшись, приходил на деревню — опять лез на рожон. Терпелив он был невыразимо, спокоен как пень. Падай на землю небо, гори деревня, погибай родной его сын — не выпустит Оброська изо рта слюнявую свою трубку, пальцем — не шевельнет.
Случалось, под хмельную руку приходил он на мельницу, где на мешках сидели замельщики-мужики, шумела вода на колесе и в раскрытых воротах, перебирая красными лапками, бочком, надуваясь, ходили сизые голуби. Там, на потеху замельщикам, за полбутылки продавал он кулаку-мельнику свою бороду. Когда под смех мужиков отрезал ему мельник бороду — по-прежнему был спокоен и невозмутим Оброська, точно и не над ним смеялись мужики.
Полною противоположностью Оброське был черный Панкрат. Был Панкрат высок ростом, широк в плечах, по-мужицки жаден на всякую работу. На своем и чужом работал он без устали, не покладая рук, ничего не оставлял недоделанным. За летние месяцы он ссыхался от работы, делался черней головешки. И, как бывает нередко, не везло ему в жизни, одно за другим валились на него несчастья. То умирала в самое горячее время жена, оставив малых детей, от сгорал со всем хлебом овин, то — у одного из всей деревни — падала ни с того ни с сего скотина. Несчастья свои Панкрат переносил мужественно, обстраивался и вновь обзаводился хозяйством, потом неизбежно сваливалась на Панкратову голову новая негаданная беда, опять приходилось начинать сызнова. Окончательно разорило Панкрата последнее горе: в третий раз сгорел его двор, погорели коровы и овечки. И опять, не упав духом, тянулся, с черепка начинал новую жизнь Панкрат.
Особенно загадочным, внушавшим страх и таинственность казался мне Панкрат за то, что когда-то убил человека. Человека Панкрат убил давно, на шахтах; по несчастной случайности. Я со страхом и трепетом смотрел на черные Панкратовы руки. Самое же главное, что внушало мне уважение к Панкрату, — сказочная Панкратова сила, в которую веровал я непоколебимо. Верил я, что Панкрат одним махом может побить целое войско и что по силам Панкрату любой подвиг. Случалось, я забирался к нему на печь, где он спал зимою, где душно пахло овчиной, слушал Панкратовы рассказы. Я закрывал глаза, дрожа от волнения, с почтительным трепетом чувствуя возле себя лежавшего на спине, почесывавшегося, белевшего в темноте рубахой сказочного богатыря.
Кроме Оброськи и Панкрата, кроме зубастого пастуха Егора хорошо запомнился мне наш кисловский мужик, пьяница Аниська. Ходил он всегда пьяный, далеко было слышно, как кричит истошным голосом. Зовет жену свою Катюху: «Ка-тюх!.. Ка-тюх!..»
