в кинобудку. Пристройка имела свой вход с улицы, и лестница, минуя нижние сени, вела наверх, в небольшое низкое помещение – служебное отделение, оно же артистическая. Здесь было окно на улицу, а у противоположной стены железная печь-времянка. Был из артистической еще один выход, через люк прямо на сцену зрительного зала, к этому люку прислоняли переносную лестницу. Но так как лестница эта была в клубе единственной, ее часто переносили в другое место.
В пристройке протекала вся жизнь клуба. Тут читали пьесы, разучивали роли, шли собрания, обсуждения и оформление обязательной стенгазеты, шили и подгоняли костюмы, бывали свидания и выяснение отношений.
В картонном коробе с ножницами, кистями, красками, свертками бумаг было Алино хозяйство для художественного оформления спектаклей, рисования задников, плакатов и писания лозунгов. Железная печь согревала только во время топки, но дрова были не всегда, и потому Але приходилось писать плакаты и лозунги просто на ледяном полу, отогревая кисти и руки кипятком, принесенным из дому.
Возглавлял последние годы «дело культуры» Ашот, крупный, полноватый, еще молодой армянин, подавшийся на север с родного юга из-за каких-то неприятностей, а главным образом, из-за неспособности к учению: ни очно, ни заочно он не мог преодолеть пятого класса. В этом классе его не оставили на третий год. С младых ногтей претерпев неудачу на ниве просвещения, он устремился в дальний северный край, где были более снисходительны к недостатку образования и была острая необходимость в воспитательных кадрах. К Але он относился недоверчиво (прошел идеологическую обработку в райкоме), но и с некоторым снисходительным любопытством.
Заходя иногда наверх во время ее работы, он величественно стоял позади, глядя, как она, ползая по полу, разрисовывает очередную декорацию. Иногда ронял небрежно: «Опять задницу рисуете», – на что Аля неизменно отвечала: «Задница у людей, а на сцене задник». Недовольный Ашот шел к себе и, если заставал кого-нибудь у себя в кабинете, ворчал: «Художница – пратывный баб».
Кружковцы посмеивались над ним, но терпели, считая безвредным. Ашот пытался бороться с махинациями в клубе.
Кружковцев было человек двадцать. Особенно много пришлось Але возиться с Гутей Поповой. О своем происхождении, довольно неясном, Гутя говорила, что она незаконная дочь ссыльной и вохровца, который после ее рождения куда-то исчез.
Была она неуклюжим, долгоруким подростком с копной рыжих волос, со скверным, злым характером и неистребимым тщеславием. Аля находила, что у нее классические кисти рук с длинными, слегка приподымающимися кверху кончиками пальцев. У Гути практически ничего не было, и нам пришлось поделиться кое-чем из нашей скудной одежды, чтоб она могла приходить в клуб. Свою незаконность и сиротство (мать умерла) она никогда не могла забыть, и эта травма рождала в ней страстное желание доказать, что она не хуже, а даже лучше многих.
Окончив какие-то курсы комсомольцев-активистов и скопив всякими ухищрениями небольшую сумму денег, она попала в Красноярск. Впечатление было ошеломляющим: после тайги Красноярск – Париж! Смотреть на нее, вернувшуюся, бегали все девчонки. На ней была зеленая шляпа – местные девушки ходили в платках, длинные цветные перчатки – у всех варежки, а главное – на ногах красовались вместо валенок желтые ботики с искусственным мехом при ярко-красных носках. Миг Гутиного полного торжества! Она едва снисходила до коротких ответов на вопросы, как люди живут в центре.
К Але она относилась с завистливым любопытством. С интересом следила за тем, как она оформляет клуб для детских утренников, когда Аля, побелив помещение за сценой, быстрыми точными мазками рисовала контуры героев сказок.
Аля придумывала частушки, которые кружковцы из идеологических соображений выдавали за свои. Она сочиняла их на ходу и тут же забывала, а я, к сожалению, не записывала. У нас была авария в бане, и из крана горячей воды вдруг потекла ледяная. Частушек я не помню, а вот припев был такой:
Если хочешь мыться в бане,
Бери примус в чемодане,
А иначе ничего не получается.
На собраниях комсомольцев настраивали против нас: не приглашайте в дом, не общайтесь, это враги народа, остерегайтесь влияния, проявляйте бдительность и т. д. Ребята выслушивали с серьезным видом, а потом по очереди в одиночку все это пересказывали Але. Они доверяли Але и симпатизировали ей, но скрытно, привычно не вдаваясь в рассуждения и не пытаясь найти объяснение.
И все-таки Аля объединяла молодежь, помогая им понять, что хорошо и что плохо, многое объясняла, заставляла вникать в тексты, которые порой и прочитать-то толком не все могли и роли разучивали с голоса.
Гутя сказала однажды:
– Ариадна Сергеевна, напишите мне на память стишки про любовь.
На следующее утро она говорила девчатам по секрету, что у нее новый поклонник летчик, который скрывает свое имя и послал ей вот какие стихи…
Конечно, все дошло до Али, и она, добродушно смеясь, мне об этом рассказывала, а Гуте старалась с глазу на глаз привить какие-то понятия о порядочности, что плохо удавалось. На сцене (возможность красоваться перед публикой) Гутя неожиданно нашла свое призвание. Начала посещать репетиции, интересовалась пьесами и однажды, выпросив в аптеке несколько метров марли (страшный дефицит из-за комаров), сшила себе подобие лифа и пачки. Она объявила, что хочет исполнить роль «умирающего лебедя», которую подготовила, и выступила с какими-то ритмичными взмахами рук и ног.
Все несколько оторопело на нее смотрели. Двигаясь, бедняжка зацепилась за что-то пачкой, и она, соскользнув с талии, обнаружила перед публикой такое застиранное, заплатанное жалкое голубое трико, что зал зааплодировал как-то неуверенно, но насмешек не было. Такие же голубые трико были у всех, и у нас также. Белье в продажу попадало редко и расходилось по начальству.
Репетировали и разучивали роли в верхней комнате, где становилось жарко и душно, актеры открывали люк, который вел на сцену, и кто-нибудь, забывшись, обязательно ступал ногой в пустоту. Наверху испуганно ахали, чтение на минуту замирало, а потом кто-то спокойно говорил: «Ниче, жив, приземлился…» Снизу неслась ругань: «Ты че, вражина, опять лестницу переставил, я тебе знаешь…» – дальше шел мат, артист бежал, разгоряченный, в одной рубашке, через улицу при пятидесятиградусном морозе и снова появлялся в артистической, еще не все высказавший, но уже значительно остывший. Кроме руководящих лиц, Али и девушек в люк, казалось, перепадали все, но все как-то обходилось благополучно, и лестницу неизбежно уносили.
Были поставлены и сыграны более или менее удачные спектакли, проходили вечера танцев, наладилась какая-то самодеятельность.
В Москве Аля, конечно, бегала по всяким поручениям своих кружковцев-девушек; всем до зарезу понадобились чулки, кольца, серьги, броши – «чтоб лучше блестело и подешевше». На какие-то свои крохи Аля, конечно, не удержалась и купила для клуба папиросной бумаги всех колеров для цветов, которых я сделала за свою бытность в Туруханске великое множество, золотой, серебряной мишуры, искусственного снега и бумажных гирлянд для нашей последней клубной елки и произведшие фурор накладные волосы, усы и бороды для спектаклей.
Возвращение Али в поселок было почти праздником! Как только она появилась в клубе и начала рассказывать о Москве, ее обступили плотным кольцом, спрашивали, удивлялись, восторгались, и так без конца. Но когда Аля показала усы и бороды, перемерили все решительно, включая и девушек. Общим желанием было сразу же найти одноактную пьесу с возможно большим количеством мужских ролей, желательно «на возрасте».
Итак, на следующем после Алиного приезда спектакле все молодые и пожилые мужчины были при усах и бороде. Аля терпеливо всех обучала, как обращаться с этим крепе, как нужно его обязательно нагревать, накладывать теплым и ждать, пока остынет на лице.
Актеры всех возрастов веселились, как дети. Никто особенно не волновался за текст из деревенской колхозной жизни, главное – появиться в усах.
Героиней на этот раз была довольно жеманная девушка, которая на репетициях отказывалась поцеловаться со своим поклонником, говоря, что на спектакле она уж как-нибудь стерпит поцелуй, но на репетиции… и поджимала губы.
