Последнюю ночь мы почти не спали, все время подбегали к окну, смотрели – прибыл ли пароход. Ночь была, как всегда в это время, совершенно светлой. И вот наконец появился пароход. Стало как-то даже жутко, занемело в груди – все! Едем!
Соседи в последнюю минуту перед выходом из домика принесли миску горячих щей с хлебом и ложками. Кому-то мы жали руки, что-то обещали, а сами уже оторвались от этой жизни и тянулись к новой.
На пристани у кассы ко мне подошел молодой летчик из экспедиции. Он желал удачи и долго тряс руку.
Когда наконец с билетами в руках мы вошли в свою каюту, все показалось сказкой. Зеркала, мягкие диваны, собственный туалет, ковры и даже полки для книг. Пароход совершал первый рейс – он был построен в Германии, Все наши провожающие ахали, щупали, садились на диваны, пускали воду, поздравляли и благословляли.
Когда пароход стал, медленно разворачиваясь, отходить от пристани, плакали уже все. А мы с Алей, обнявшись, еще долго стояли одни на корме и смотрели на уплывающий берег, на обрыв с четырьмя громадными елями, на белое пятно нашего домика под обрывом. Мы уцелели, были вместе, забрезжила новая полоса нашей жизни…
Пять лет назад, когда пароход вез нас вверх по Енисею, Аля говорила о том, как мы будем смотреть на этот берег, когда поедем обратно (это вечные поселенцы-то!), а я с ужасом думала, не сходит ли она с ума…
Дни были ясные и теплые, мы много времени проводили на верхней палубе, любуясь во всю ширь разлившимся Енисеем. Стояли в воде целые небольшие рощи, бывало, что крайние избы деревенек оказывались у самой кромки воды.
Аля много рисовала акварелью с натуры. Иногда пароход снимался с якоря, когда еще не был дорисован станок или старинный городок.
– Вот если б судьба нам послала сесть на мель и простоять на месте целый день, – мечтала Аля.
Но какая мель средь такого вольного, широкого простора! Каждая из нас боялась конца поездки и начала чего-то нового, самостоятельной жизни среди чужих людей на новом месте… А на пароходе, может быть, в последний раз можно было, не думая, отдаваться радости движения, весны, свободы.
На одном причале сходил наш бывший эмведешник, пассажир второго класса, и мы из своего «первого-люкс» кинули ему (внутренне торжествуя) письма, чтобы он опустил их на почте. Все три палубы, на которых ехало много «наших», засмеялись и захлопали. Эмведешнику ничего не оставалось, как поднять их.
Отделение МВД в Туруханске было упразднено, и служащие получили новые назначения, в основном председателями колхозов или совхозов. Ленивая, беспечная жизнь для них кончилась. А в Туруханске осталась одна милиция.
После Нижне-Имбатска Енисей стал немного сужаться, а на берегах появились травка и первые скромные цветочки.
Часть четвертая. КРАСНОЯРСК
…В Красноярске нас ошеломили многолюдье, шум, сутолока, такси. Встретила нас на причале Ляля Козинцева, с которой я была еще раньше знакома и которая нам предложила пристанище на первые дни. Ляля (Руфь Иосифовна) – историк и экономист, была в лагере на Колыме, потом попала в Красноярск и нашла работу служащей в учреждении. Ее мать Евгения Натановна эвакуировалась в дни войны из Ленинграда, приехала в Ачинск, а затем в Красноярск, надеясь на встречу с дочерью, которая тогда отбывала срок.
После освобождения в 1944 году дочь приехала к матери в Красноярск, где они и жили в маленькой плохонькой хатке на окраине. Вход в две комнатушки и кухоньку был со двора, а на противоположной стороне было три почти ушедших в землю оконца, глядящих на овраг. Были мать и дочь щедры и гостеприимны и делили с нами все, что у них было. Ляля уступила нам свой диван и спала в кухоньке на стульях.
Аля очень понравилась Козинцевым. Евгения Натановна говорила, что Аля не только чрезвычайно добрый и хороший, но «значительный» человек.
Мы много ходили по Красноярску. Аля познакомила меня со своим другом юности И. Д. Гордоном. Его выслали из Рязани. Он жил ссыльным в Красноярске, в хорошей квартире в центре города, с женой Ниной. Она обменяла свою московскую квартиру на эту и своим присутствием облегчила жизнь мужа. Были они гостеприимны и общительны.
Мы прожили у Козинцевых около недели. Аля собиралась в Москву, а мне предстояло остаться одной в Красноярске.
Она уехала, пообещав много писать, чтобы я себя не чувствовала одинокой, и выполнила свое обещание.
С работой у меня в Красноярске не получилось. В учительской газете я прочитала объявление о новых вузах, где нужны были преподаватели английского языка. Упоминались Кемерово, Абакан и некоторые другие города. Я вспомнила, что в Москве, когда я преподавала английский в Институте красной профессуры, кое-кто из студентов при распределении попал в Сибирь. Там открывали новые вузы и было легче с работой.
И вот я еду в Абакан. Там мне удалось найти недавно открывшийся педагогический институт. И действительно, директором оказался один из моих бывших студентов, который очень приветливо принял меня, но сразу сказал, что вряд ли сможет чем-либо помочь. Он сказал, что для приема на работу обязательно нужен документ о высшем образовании, хотя он меня и прекрасно знал. У меня же при аресте были изъяты все документы, кроме случайно оставшейся прекрасной характеристики с места последней работы в Москве. Дал мне директор талончик на ночлег в общежитии, тем дело и кончилось.
Я походила по Абакану. Это был пыльный, песчаный город, почти без зелени. Поела каши и попила холодного чая в какой-то забегаловке и на следующий день отправилась по железной дороге в Кемерово, где, как я знала, жила моя знакомая по Туруханску.
Зоя с мужем жила на птичьих правах у пасынка, присланного сюда на работу по распределению. Он был женат, имел двух сыновей и получил скромные две комнаты, в которых и жили все шестеро. Чтобы не маячить в чужой семье, я тотчас же бросилась на поиски институтов. Их было несколько, но все как один требовали справки об образовании и педагогическом стаже. Я уехала, поблагодарив за гостеприимство. На сей раз я попала на какой-то ночной рабочий поезд, потом пересела на другой, пассажирский, в Тайшете. Поздно ночью совершенно одна на пустынной станции сидела я в ожидании пересадки и думала о своих неудачах.
Я не могла так долго пользоваться добротой Козинцевых. Надо было устраиваться самостоятельно.
Я нашла бабку, сдающую угол. Во дворе от заднего забора до передних ворот ходила по проволоке большая собака. Мне сказали, что с десяток лет назад по этой проволоке ходил не пес, а медведь.
В доме чисто и довольно тепло, хотя настоящих зимних холодов еще не было. За сдаваемую часть комнаты бабка запросила 20 рублей в месяц, обещая делать уборку, носить воду и топить печку. Бабка уверяла также, что, если надо, она может сготовить. Производила она впечатление обыкновенной провинциальной старушки.
Теперь предстоял очень щекотливый и трудный разговор с Козинцевыми. Они не хотели меня отпускать, хотя я обещала приходить ежедневно. Я переехала, надеясь подружиться с собакой. Последнее действительно свершилось, пес встречал и провожал меня радостными прыжками. Достигнуто это было ценой похлебки, заправленной темными макаронами, которую мы съели сообща.
В тот год Красноярск очень плохо снабжался. В магазинах почти ничего не было, кроме этих самых макарон, черствого хлеба, соли, соленой рыбы и крупы-сечки. В столовых было почти то же. Кроме того, ходьбы до единственной столовой, находящейся на проспекте Сталина, было не менее получаса. Такое же расстояние отделяло меня от нового места работы, куда я устроилась бухгалтером базы книготорга.
