База находилась в подвале. Здесь я вела бухгалтерский учет, имея о нем очень смутное представление. У меня появилась возможность просматривать все печатные новинки и даже покупать некоторые из них. Когда привоза книг не было, я сидела в конторе на первом этаже, стараясь чему-нибудь научиться у Верочки Поповой, тоже бухгалтерши, окончившей финансовый техникум. Ее муж Коля Попов, прелестный интеллигентный человек, был вместе с матерью выслан из Харбина, где советские люди по договоренности с Китаем работали на КВЖД. Коля был инженером-строителем, хорошо работал, влюбился и женился на Верочке, только что окончившей гимназию в Харбине. В Китае у них родился первый сын. А на родине многих арестовали и послали в лагеря, а тех, кому повезло, расселили в ужасных условиях в Сибири. Поповым отвели избу на окраине Красноярска, где не было ни воды, ни отопления, ни каких-либо удобств. Родился второй сын.
Сдружились мы с Поповыми очень быстро. Верочка помогала мне с бухгалтерским учетом.
В книготорге работать мне было крайне тяжело. Наш заведующий по фамилии Брюханов, демобилизованный из армии по контузии, был человеком грубым, невежественным и очень самоуверенным. Вечером перед выходным он приходил в контору и развлекал нашу женскую бухгалтерию невероятно пошлыми, скабрезными анекдотами. Наши женщины смущались, хихикали, отворачивались и стеснялись смотреть друг на друга. Меня он избегал, я была самая старшая.
У нас был приятный заведующий группой, некий Василий Васильевич, болезненный человек, носивший какие-то особые очки. Вскоре после моего появления на базе он получил от сына телеграмму до востребования с нечетко отпечатанным текстом. Василий Васильевич понял только, что сын Василий «благополучно скончался», после чего он, прижав телеграмму к груди, тихо съехал на пол и потерял сознание. Вызвали «скорую». В тот же вечер Василий Васильевич умер от обширного инфаркта, не приходя в сознание. Когда телеграмма была прочитана, оказалось, что Василий «благополучно все окончил» и просил приехать. Телефонистка на почте, читавшая телеграмму Василию Васильевичу, ошиблась, а он из- за плохого зрения и неясной печати не смог сам ничего прочитать…
В конторе в это время была пора ревизий, от которых все отказывались, так как база и магазины были на разных берегах. Брюханов, несмотря на мои мольбы, назначил на ревизию меня. Он сказал, что послать некого, у остальных серьезные причины для отказа – дети, больные родители, а у меня высшее образование, я одиночка и должна ехать. Поехала я как на каторгу, торопилась, чтобы не опоздать к разводу моста. И тут выяснилось, что у нас недостача. Поздно вечером вернулась я домой, голодная, измученная и расстроенная. Все магазины были уже закрыты, хлеба у меня не было. Дома проснувшаяся бабка сказала:
– Вот уехала, оставила макароны, ничего не сказавши. Че, мыть их или как? Вот и не варила.
Бабка за свою жизнь обучилась готовить только борщ, перловую кашу и картошку.
А на работе все кончилось благополучно. У меня недостачи не было, поскольку по неопытности я посчитала, что те ящики с книгами, которые были запечатаны сургучом, не подлежат вскрытию, а оказалось не так. В двух ящиках были как раз те брошюры и дешевые книги, сумма которых появилась в недостаче. Кто-то из опытных бухгалтеров мне помог, и мне подписали акт сдачи.
К этому времени я решила съехать от бабки. Чтобы избежать разговора с ней, я дала знать одной знакомой, Наде Иоффе, чтобы она пришла с сумкой ко мне в то время, когда дома никого не было. Я оставила бабке записку и сумму денег, немного превышавшую оговоренную.
Я переехала к милой одинокой женщине, знакомой Козинцевой, работавшей поваром в военном госпитале и имевшей две небольшие комнаты в деревянном доме на нашей улице Охраны труда. С Анной Ивановной мы ладили, хотя она меня часто удивляла. Например, она уговаривала меня не ходить на рынок за картошкой (рынок был недалеко, на высоком берегу Енисея), а купить у нее, только на 10 копеек дороже.
– На рынок ведь два проезда платила бы, вот я и надбавила, все правильно.
А после этого были ее именины, и она принесла мне в мой закуток целое блюдо, на котором были кружка топленого молока, печеные яйца, шанежки и драчены.
– Уж откушай, не побрезгуй.
Анна Ивановна из госпиталя приходила в больших рукавицах, в которых всегда что-нибудь было: кусок сахара или кусок вареного мяса. Я уходила или делала вид, что ничего не замечаю.
Потом пришла беда. Анна Ивановна принесла как-то кусок халвы и угостила меня. Обе мы этой халвой отравились. Анна Ивановна заболела полегче, а меня рвало, и температура дошла до сорока градусов. Я перепугалась и в бреду с ужасом думала: умереть в чужом городе, в чужом доме – страшно. Болела я несколько дней, становилось все хуже, и Анна Ивановна привела ко мне из своего госпиталя врача. Тот сказал, что кризис миновал, теперь нужны диета и покой.
Поправившись, я решила, что мне пора уходить из книготорга: зарабатывала я там очень мало, голодала и жила только Алиными посылками. В письмах Аля советовала не ходить по столовым и готовиться к отъезду.
Анна Ивановна, уже не остерегаясь, подкармливала меня. Чтобы не быть в долгу перед хозяйкой, я ей перед отъездом вышила цветными нитками подушку и филейным узором занавеску на окно. Она осталась очень довольна и пообещала как-нибудь заехать в Москву навестить меня.
Как только окрепла, я договорилась на работе, что до моего окончательного увольнения я возьму неделю в счет отпуска. В эти же дни пришла посылка от Али, полная вкусных вещей. Все было тщательно упаковано и предназначалось для встречи Нового года. Там были ветчина, сгущенное молоко, бутылка шампанского, завернутая в несколько полотенец. Аля собиралась приехать ко мне. Я достала маленькую свежую елочку и спрятала ее под крыльцом во дворе, где был постоянный мороз. Пригласила гостей на Новый год: Анну Ивановну, чету Поповых, Надю Иоффе, Козинцевых и Аню Пюльзю. Это были все мои друзья. Сговорились, что придут они ко мне в канун Нового года попозже, потому что чокаться шампанским мы будем только вместе с Москвой, т. е. на несколько часов позже красноярской полуночи. И вот наступает день Алиного приезда. Я иду на вокзал, который близко от моего нового жилья. На вокзале мне сказали, что поезд опаздывает на два часа из-за снежных заносов. Эти два часа я промучилась в вокзальном зале ожидания, чтобы проветриться, выходила на перрон. И вот наконец в просвете между занесенными деревьями мелькнул отсвет огня и почти бесшумно появился огромный красавец паровоз, занесенный снегом и сплошь облепленный сосульками.
Снежное чудовище, неслышно пройдя несколько десятков метров, остановилось. Бок вагона разверзся, вышли несколько пассажиров, а последней за ними по лестнице спустилась моя Аля, во что-то закутанная, тут же раскрасневшаяся на морозе, смеющаяся и радостная. Она простилась со своими попутчиками и бросилась мне навстречу. Я была счастлива и горда до такой степени, что лишилась дара слова. Я только говорила: «Аля, наконец-то, Аля!» А Аля твердила, по-моему, то же самое.
Когда мы подходили к дому, уже слегка занимался рассвет. Анна Ивановна растопила печку. Были приготовлены две, застланные одеялами кровати с ночным столиком и скамейкой. Аля сняла с себя теплую одежду, вязаные кофты и какой-то незнакомый мне пуховый платок, очевидно, подаренный кем-то для поездки. Я ей вкратце рассказала о своих делах, отдала обратный билет. И она начала рассказывать о Москве.
Наш Новый год состоялся по расписанию, все гости пришли нарядные, оживленные.
Потом мне было ужасно жалко, что моя добрая, полюбившая меня повариха ни слова не понимала из застольной беседы, но таращилась изо всех сил и категорически отказалась пойти лечь спать. Дождались мы двенадцатого удара московских часов, и уже утром все разошлись по домам, очень сердечно благодаря меня за приглашение, позволившее им услышать от Али все литературные новости.
Мне тогда в голову не приходило, что Анна Ивановна, да еще со своей знакомой молодой милиционершей Евдокшей, через некоторое время заявится ко мне в гости в Москве. А было это так.
В Москве я жила у старшей сестры.
…Мама умерла в 1943 году от рака, а отец в 1949 году от инфаркта. Сестра скрывала, что у нее есть дважды арестованная родственница, и просила меня в случае прихода кого-либо отсиживаться в ванной. Это было осенью. Часов около двенадцати позвонили в прихожей: сестра меня позвала, а сама ушла в свою комнату. Моими гостями была повариха Анна Ивановна Кравченко, у которой я жила, и какая-то молодая сибирячка, которую Анна Ивановна называла Евдокшей. Одеты обе были добротно: головы покрыты пуховыми платками, руки в меховых рукавицах. У каждой городская сумка и чудный берестяной сибирский
