Господний труд пошел у них, как мне кажется, на фактуру. Может быть, не у всех, но мне проверять это больше не хотелось.
А теперь мне светят издалека последние слова из письма Анатолия в сентябре 1952 года, письма ругательного, нервного, разрывного. И тем не менее: «Я буду любить тебя вечно. Другим я отдам только свое уважение».
ГЛАВА II
Через все расстояния, через все ожидания я пройду, я найду путь к тебе одной
Второй этап нашей истории начался в конце августа 1958 года опять с письма. Он писал в казенный дом — студентке пятого курса мединститута. По классическим законам жанра главной цели послания предшествовала в кратком изложении история периода 1951–1954 гг. Тогда же впервые было сказано, скорее всего без задней мысли, о том, что все это достойно описания. И сделает это либо сам Анатолий, либо, по его просьбе, профессиональный литератор. А цель такого труда — в назидание ученикам среднего и старшего школьного возраста.
Анатолий заканчивал высшее военное училище. Пел, естественно, тоже. В самодеятельности училища или в ансамбле округа — непонятно. Стоял вопрос и об участии в ансамбле Александрова. Но тот — практик, реалист, холодная голова, как пишет Анатолий — желает иметь рабочую силу сегодня. Творческий рост ее — не его забота. Более того, Александров считает, что это работа на других, на дядю, как говорится. Ни об учебе в консерватории, ни о продолжении учебы на истфаке университета (такие мысли тоже были) не могло быть и речи. Хотя право армейским учиться в гражданских вузах приказом министра давалось. Но хозяин — барин. В ансамбле только работать, и потому ансамбль Анатолию К. не подошел, хотя он для ансамбля
— вполне.
Меня он хотел видеть и говорить со мной. К извечному своему оппоненту — маме этот хитрец в конце письма присовокупляет еще и моего «супруга», которого, как он несомненно знает, пока еще нет, хотя претендент на эту роль имеется. Хитрость же в том, чтобы я сама отреклась от такового. А по степени моей горячности сможет определить, имеет он шанс или нет. В конце все та же декларация: все предпринимаемое им делается для
моего счастья. Ни больше ни меньше.
«Читать твои письма — это и радость, и счастье, и страдание: счастье и радость так велики, что причиняют боль. Как это у тебя здорово получается, что бывают твои письма всегда так кстати…»
Мысленно возвращаясь назад, он считает, что, расставшись со мной, он совершил самую большую глупость в своей жизни и теперь на этот счет спокоен, т. к. большая глупость ему не грозит. Глупостью был и вынужденный уход из университета. Он не пишет о том, что не только его «художества» вынудили сделать этот шаг. Я?то знаю, что это совпало с уходом отца из семьи, а он, старший, должен был не только ждать помощи от матери, и без того замученной работой, но и позаботиться о младших. Учиться на казенный счет можно было только в военном училище. А сейчас он с отличием его окончил, в кармане диплом, партбилет, что также было немаловажно для приличного обустройства в те годы, у него хорошее назначение, через 2–3 года он окончит университет.
«Разве можно назвать все то, что пережито без тебя, жизнью и любовью? Я убеждал себя в этом, но ненадолго. Я говорю тебе об этом не для того, чтобы воскресить в памяти или вернуться к ссорам и выяснениям отношений, не для того, чтобы попытаться повлиять на ход событий, не для того, чтобы что?то изменить. Я понял, что не надо нам встречаться…» Это здорово было с его стороны, но я знала цену таким заверениям. Раз. он решил, то не отступит. Он разрушит мой покой, мое устоявшееся бытие, мой весьма реальный недалекий брак с однокурсником, который «положил на меня глаз» 1 сентября 1954 года, а я как- то не возражала. Он был абсолютной противоположностью Анатолию. Само спокойствие и надежность. А я, признаться, устала от Толькиных сюрпризов. Так оно пошло и пошло. Год, два, пять. Вместе готовились к экзаменам. Незаметно для себя он тоже стал отличником. Еще более незаметно он привык во всем мне повиноваться. В сессию я не давала спуску ни себе, ни ему, т. к. между сессиями мы, как и другие студенты, трудились довольно прохладно. Правда, с третьего курса я не вылезала из хирургических клиник, но это было ночами. Я привыкла обходиться минимумом сна и днем не была похожа на мокрую курицу. У нас была интересная интеллектуальная компания, мы не
пропускали премьер в драме и оперетте, ребята отдавали должное преферансу. Я трудилась на ниве стенной печати и изредка выходила с сольными номерами на сцену. Один — два романса под свой или чужой аккомпанемент. Играла и пела я больше для своих, фортепиано было в нескольких домах, где мы собирались.
Я знала, к чему приведет меня этот рецидив. Перспектива рисовалась в виде общеизвестного разбитого корыта. И не потому, что я не сумела бы противостоять его напору. Дело в том, что именно в это время наши отношения с Николаем переживали кризис. Пять лет видеться каждый день и часто — вечер, а прошлым летом и на практике быть вместе полтора месяца в Майкопе, откуда его мать и где полно его родственников, которые меня уже давно записали в свою семью. Как?то я подустала от этого внимания, и оно для меня давно уже перестало быть праздником души. А праздников хотелось, мне был только двадцать один год. Этот змей — искуситель мог легко прочитать по моей физиономии о сомнениях и быстро превратить меня то ли в суму переметную, то ли в полковую даму. Все зависело от размеров гарнизона. Это мы уже проходили на старшей сестре.
Я отчетливо себе представляла, что мои интересы сразу и навечно станут вторыми, если не третьими: его, семьи, а потом только я со своей хирургией. Я бы, может, стерпела, да и то едва ли, а вот хирургия — дама капризная, она не потерпит конкуренции. А потому будет хирургия отдельно и я отдельно. Отдельно мы будем друг от друга. А если я захочу что?то изменить, то мне придется отбивать каждый шаг, каждую пядь. Будет много руин, в которых люди не живут…
Ох, как умел он меня зацепить, как знал мои болевые точки! Спустя много лет беспокойная судьба нейрохирурга занесла меня как?то зимой, в самый что ни на есть мертвый сезон в курортный городок. Прилетела я туда по санавиации. А дела повернулись так, что два предвечерних часа, пока меня не определили на постой, оказались свободными. И я пошла погулять по заснеженному приморскому городу. Надо сказать, что прогулки как таковые всю мою жизнь были почти невозможной роскошью. Мне всегда не хватало времени. Созерцать сидя, неспешно подумать, подышать чистым морским воздухом — как бы не так! А тут такая возможность. Сказать откровенно, у меня
были основания желать такой прогулки. Хотелось походить по заповедным местам, повспоминать события позапрошлого жаркого лета. Боже мой, зачем я это сделала! Я пришла через два часа совершенно больным человеком с кровоточащей душой. Мое счастье, что определили меня на постой не в казенный дом, а в семью хороших людей, немного мне знакомых, что слегка развеяло это наваждение…
Я написала этот кусок моей повести, а ночью почти воочию, как на акварели, представила ту мою прогулку. Так родилось стихотворение «Мертвый сезон»:
