– В начале месяца станешь на ремонт, – пообещал главный инженер.
– И поздно уже. Пока разгрузят – это когда я вернусь? – по инерции сопротивлялся Жук, но Лешка понимал, что он выедет.
Инженер молча смотрел на шофера.
– Ладно, потом доделаю, – пряча глаза, сдался Жук. Когда главный инженер ушел, объяснил: – После праздников прикрыл он меня, вместо прогулов ремонт протабелировал... Собирай включи, поедем. Хотя нет, один мотанусь – быстрее будет.
– И меня возьми, – попросился Алексей.
– Успеешь баранку накрутиться, вся жизнь впереди. Лучше иди девкам подолы над головами закручивай: стране солдаты нужны1 – хохотнул Владимир Жук.
До производства солдат Порфиров и Смирнова еще не добрались, сидели в обнимку у ее дома. Лавка была вделана в забор, пока не поравняешься с ней, видишь только ноги сидящих. Светкин дед все делал с выдумкой, чтоб не так, как у других. Смирнова уже привыкла к визитам Лешкиных рук ей за пазуху, стеснялась не столько его, сколько любопытных. Было даже что-то материнское в том, как она поводила плечами, спуская бретельки лифчика, чтобы Лешка быстрее добрался до маленьких, торчащих вбок грудей с большими упругими сосками. Затем клала голову ему на плечо и вертела пуговицу на рубашке, а он – привычно, больше доказывая право делать это, а не из желания – теребил сосок, вдавливая в податливое тело, словно хотел дотронуться им до тревожно бьющегося сердца.
– Больно, Леш! – шепотом взмолилась Света.
Он вынул руку из выреза платья. Светка прижала ее к своей щеке, потерлась об нее.
– Какие у тебя руки... большие, сильные! – И вдруг сообщила. – Скоро экзамены кончатся.
– Скорей бы.
– А мне не хочется. – Она помолчала, отпустила его руку. – Мама письмо прислала, пишет, чтобы я приехала на каникулы. Ее пароход все лето будет на Черном море. Ты когда-нибудь видел море?
– Нет. В кино только.
– А я видела. Красивое. Голубое-голубое!.. Только мне не хочется уезжать, – печально закончила она. – Леш, а давай ты со мной поедешь?
– Не отпустят. И на пароход не возьмут.
– А ты работать к ним устройся. Юнгой или кем там?
– Молодой еще работать. Вот получу паспорт, тогда... Но все равно я буду шофером.
– Уезжать не хочется, – со вздохом повторила она.
Закрапал мелкий дождь. Лешка обнял Свету за худенькие плечи, сильно прижал к себе, будто расстаться должны прямо сейчас. А может, к лучшему, что она уедет...
Ночью его мучил кошмар, преследующий с детства. Из угла комнаты выкатился черный шарик. Он не спеша надвигался на Лешку и с каждым оборотом, словно наматывал на себя темноту, становился в несколько раз больше. Беззвучный оборот, еще один – шар заполнил всю комнату, навис над кроватью. И катится дальше. Непроницаемая, жуткая от неземной тяжести масса подминает угол одеяла, утягивает к полу. Вот-вот она доберется до Лешки. Непослушные руки не в силах остановить шар, надо отползти, вжаться в стену. Поздно. И вопль отчаяния и ужаса рвется из сведенного спазмом живота... И пробуждение: то ли от собственного крика, то ли от холода стены, всасывающей пот со спины. Слабая, трясущаяся рука размазывает по лбу, вискам ледяные капли, а сердце бьется гулко, как полное ведро о стенки бетонного колодца... Надо покурить, успокоиться.
На кухне было прохладно, пахло березовыми поленьями. Сигаретный дым перебил этот запах и наполнил комнату сизыми облаками. И на небе такие же облака, только крупнее и с белесыми кромками, подсвеченными яркой, надбитой луной.
Выхоложенная постель согревала медленно, замерзшие ноги казались чужими. Не успел Алексей вжиться в простыню и одеяло, как на соседней койке совсем по-щенячьи заскулили. И Вальке достается. Скуление повторилось. Четыре шага по холодному полу, привычное поглаживание мягких растрепанных волос – и сестра перевернулась на спину, задышала ровнее: отпустил щенок. И опять ноги как чужие и желание скорее заснуть. Плотнее сжать веки, отвернуться от темного угла и преодолеть желание глянуть туда.
Глава четырнадцатая
– Леха, слышал, – Гришка виновато воротит морду, – Вовкa Жук... это... разбился.
– Врешь!
– Ну, чего ты хватаешь?! Отпусти, слышишь' – упрашивает Тюхнин.
– Где? Когда?
– Отпусти – скажу! – Гришка поправляет светлую рубашку, проверяет, целы ли пуговицы. – На повороте, что на девятом километре. Два дерева срезал – заснул, видать. – Тюха испуганно отступает, скороговоркой добавляет: – Так бате рассказал Петька Базулевич.
– Где он?
– Базулевич? В больнице у Вовки.
– Он жив?
– Ну. – Гришкины глаза с тревогой следят за Лешкой. – Но говорят, здорово побился.
– Суки! – Лешка ударил кулаком в стену. Косточки хряснули, кисть свело от боли, пальцы не разжимались. – Су-у-ки!.. – растопыренные пальцы вдавливались в левую щеку, не давая ей дергаться.
– Пошли – едут! – прошипел Ванька сквозь стянутые металлическими скобами зубы.
Две недели назад ему сломали в общежитии челюсть, и теперь он говорил с трудом и невнятно и ничего не ел, только пил. Лицо его, с постоянно приоткрытым ртом, заполненным металлом, стало совсем как у взнузданной лошади, а вокруг глаз залегли фиолетово-лиловые тени, будто шор.
– Идите, – отпустил Алексей братьев.
Ноги подкосились, Лешка сел на пол. Сидел скукожившись, обхватив левой рукой правую, сжатую в кулак, и дул в него, наполняя горячим воздухом, пахнущим табаком. В груди пульсировал комок тошноты, как бывает, когда упадешь животом на что-нибудь твердое.
Мимо Лешки, обсыпав пшеном, которое падало с фаты и подвенечного платья, прошла Надька Тюхнина, теперь уже Кузина. Рядом с ней шел Мишка. Следом, наступая жениху на пятки, повалили родственники и гости. Мужская, сильная и пахнущая машинным маслом рука подхватила Порфирова, потащила к праздничному столу.
Стульев не хватало, и, чтобы побольше поместить людей за столом, на табуретки положили длинные оструганные доски. Лешка сидел на доске, покачивался, когда кто-нибудь из соседей вставал или садился, и, преодолевая тошноту, пил самогон. Мутный напиток продирался по горлу, вспыхивал в животе и быстро гас.
А за столом пили и ели, смеялись и дружно орали «горько!», поздравляли молодых и подшучивали над невинностью брюхатой невесты. В торце стола поднимались две фигуры – толстая и худая – и нехотя, словно отбывали наказание, целовались. Лешка переводил взгляд с молодоженов на потные, красные, ухабитые рожи и не мог понять, зачем они здесь и зачем здесь он.
Доска под Алексеем качнулась, на плечо упала тяжелая рука.
– Ле-ха! – загудело над ухом.
Перед глазами повисло лицо Базулевича – опухшее, заросшее темной щетиной.
– Ле-ха! – ревел он. – Умер!.. Леха, братишка, умер!
– Да? – безразличным голосом произнес Порфиров.
– Я виноват, я! – Базулевич прижал Лешку к себе, точно хотел от него согреться. – Братишка! Сразу надо было ехать, сразу! А мы... а я... – Губа его вывернулась, расползлась по лицу. – Он так кровью истекал, ждал меня... Если б сразу...
