И вот, на второй день Нового года, когда женщины ходят в гости друг к другу, потому что мужчины хорошо угостились накануне, они встали на рассвете, и женщина одела ребенка в красный халатик и в сшитые ею башмаки с тигровыми головами и надела ему на голову, гладко выбритую самим Ван-Луном накануне Нового года, красную шапочку с маленьким золоченым Буддой, пришитым спереди, и посадила его на кровать. Ван-Лун быстро оделся, пока его жена снова расчесывала свои длинные черные волосы и закалывала их длинной посеребренной шпилькой, которую он ей купил, и, надевала свою новую черную одежду, сшитую из того же куска материи, что и его халат; на двоих пошло двадцать четыре локтя хорошей материи, а два локтя были, как водится, прикинуты для полной меры. Потом он понес ребенка, а она — печенье в корзине, и они отправились по тропинке через поля, опустевшие на зимнее время. И у больших ворот дома Хуанов Ван-Лун был вознагражден за все, потому что когда привратник вышел на зов женщины, то глаза его широко раскрылись, и он начал крутить три длинные волоска на бородавке и закричал:
— Ага, Ван-Лун, крестьянин! И на этот раз уже сам третéй! — И потом, разглядев младенца- сына и новую одежду на всех троих, он добавил: — Ну, в Новом году тебе нечего желать больше счастья, чем у тебя было в прошлом.
Ван-Лун ответил небрежно, как говорят человеку, стоящему ниже по положению:
— Да, урожай неплохой, — и он уверенно шагнул в ворота. Все это произвело впечатление на привратника, и он сказал Ван-Луну:
— Не побрезгуй моей жалкой комнатой, пока я доложу о твоей жене и сыне.
И Ван-Лун стоял и смотрел, как его жена с сыном на руках идет по двору и несет подарки главе знатного дома. Все это делало ему честь, и когда они прошли один за другим длинный ряд дворов и наконец скрылись из вида, он вошел в дом привратника и там, как нечто должное, принял от жены привратника приглашение сесть на почетном месте, по левую сторону стола в средней комнате, и с небрежным кивком он принял чашку чая, которую она подала ему, и поставил ее перед собой, но не стал пить из нее, словно чай был недостаточно хорош для него.
Казалось, что прошло уже очень много времени, когда вернулся привратник и привел женщину с ребенком, Ван-Лун пристально посмотрел на лицо жены, стараясь понять, все ли обошлось благополучно, потому что теперь он научился разбираться в выражении этого бесстрастного квадратного лица и видеть перемены, раньше незаметные для него. Ее лицо выражало удовлетворение, и ему не терпелось услышать рассказ о том, что произошло на женском дворе. Поэтому, с легким кивком привратнику и его жене, он начал торопить О-Лан и взял на руки ребенка, который заснул и лежал, съежившись в своем новом халатике.
— Ну? — обернулся он к ней через плечо, когда она пошла за ним следом.
На этот раз его раздражала ее неповоротливость.
Она подошла немного ближе к нему и сказала шопотом:
— Если ты хочешь знать мое мнение, то мне кажется, что в этом году они нуждаются. — Она говорила взволнованным шопотом, как можно было бы говорить о том, что боги испытывают голод.
— Ну, ну! Что ты этим хочешь сказать? — понукал ее Ван-Лун.
Но ее нельзя было торопить. Она медленно искала слов и с трудом, одно за другим, находила их.
— На старой госпоже в этом году был тот же самый халат, что и в прошлом. Раньше я никогда этого не видывала. И на рабынях были старые халаты. — И, помолчав, она добавила: — Ни на одной рабыне я не видела нового халата, такого, как мой.
И она опять замолчала и через некоторое время сказала:
— Даже у наложниц старого господина нет ни одного ребенка, который мог бы сравняться с нашим сыном по красоте и по платью.
Улыбка медленно раздвинула ее губы, и Ван-Лун громко засмеялся и нежно прижал к себе ребенка.
— Какая радость, какая радость!
И вдруг среди порыва радости его сердце сжалось от страха. Как глупо он делает, что идет вот так, под открытым небом, и несет красивого мальчика, которого может видеть каждый злой дух, случайно пролетающий мимо по воздуху! Он торопливо распахнул халат, спрятал голову ребенка у себя на груди и сказал громко:
— Какая жалость, что наш ребенок никому не нужная девочка, да к тому же еще и рябая! Будем молиться, чтобы она умерла.
— Да, да! — подхватила жена, насколько могла быстро, смутно понимая, как неосторожно они себя вели.
И, успокоенный этими предосторожностями, Ван-Лун снова принялся настойчиво расспрашивать жену:
— А ты узнала, почему они обеднели?
— Мне пришлось только одну минуту поговорить с глазу на глаз с кухаркой, которой я прежде помогала в работе, — ответила О-Лан, — и она мне сказала: «Дом Хуанов недолго продержится, потому что все молодые господа, — а их пятеро, — бросают деньги, словно мусор, где-то в чужих странах и посылают домой женщин, которые им надоели; а старый господин живет дома и каждый год берет новую наложницу, а то и двух; а старая госпожа за день выкуривает столько опиума, что золотом, которое тратится на него, можно было бы наполнить пару башмаков.
— Да неужели? — прошептал Ван-Лун, как очарованный.
— И потом третью дочь весной выдадут замуж, — продолжала О-Лан, — и дают за ней прямо царское приданое; его хватит на покупку должности чиновника в большом городе. Платья она хочет носить лишь из самого лучшего атласа, затканного узором, который делают в Сунчжоу или Ханькоу, и выписывает из Шанхая портного с целой свитой подмастерьев, чтобы платья у нее были такие же модные, как у женщин в чужих странах.
— За кого же она выходит при таких расходах? — спросил Ван-Лун в восторге и ужасе от такой траты денег.
— Она выходит замуж за второго сына шанхайского судьи, — ответила жена и после долгой паузы добавила: — Должно быть, они разорились, потому что старая госпожа сама говорила мне, что они хотят продать землю к югу от дома, как раз за городской стеной, где каждый год сажают рис, потому что земля хорошая и ее легко залить водой из рва под стеной.
— Продать свою землю! — повторил Ван-Лун, пораженный. — Значит, они в самом деле разорились. Земля — это плоть и кровь человека.
Он задумался, и вдруг ему пришла в голову новая мысль, и он хлопнул себя рукой по лбу.
— О чем я раньше думал? — воскликнул он, обернувшись к жене. — Мы купим землю!
Они посмотрели друг на друга: он — в восторге, она — в остолбенении.
— Но ведь земля… земля… — запиналась она.
— Я куплю ее! — крикнул он властно. — Я куплю землю у знатного дома Хуанов!
— Она очень далеко, — возразила жена в изумлении. — Нам придется итти целое утро, чтобы добраться до этого участка.
— Я куплю ее, — повторил он недовольным тоном, как ребенок, которому мать отказывает в просьбе.
— Хорошо бы купить землю, — сказала она миролюбиво. — Это гораздо лучше, чем прятать деньги в глиняную стену. Но почему бы не купить участка у твоего дяди? Ему очень хочется продать участок рядом с нашим западным полем.
— Эту дядину землю, — отвечал Ван-Лун громко, — я и даром не возьму. Он уже двадцать лет снимает с нее урожай всеми правдами и неправдами и ни разу не удобрил ее хоть немного навозом или бобовыми жмыхами. Земля там словно известка. Нет, я куплю землю Хуанов.
Он сказал: «землю Хуанов» так же небрежно, как сказал бы: «землю Чина», — Чина, его деревенского соседа. Он теперь не ниже этих людей в неразумной, большой и расточительной семье. Он пойдет с серебром в руках и скажет без церемоний: «У меня есть деньги. Сколько стоит земля, которую вы хотите продать?» И он слышал свой голос, который говорил управляющему в присутствии старого господина. «Я не хуже всякого другого. Какая настоящая цена? Деньги у меня есть».
И жена его, прежде рабыня в кухне этой надменной семьи, будет женой человека, которому
