Андрей Максимов
Когда я работала в «Собеседнике», мы с Максимовым на планерках сидели друг против друга. Поэтому даже сейчас я с закрытыми глазами могу описать его выдающуюся внешность, чем-то напоминающую Карла Маркса, только симпатичнее и моложе.
Подружились мы после одного случая. Я написала статью, довольно скандальную по тем временам. Попыталась разобраться в одном судебном деле, которое напрямую касалось известного журналиста «Комсомолки» Валерия Аграновского. Когда-то — довольно давно — его осудили по скандальной статье, исключили из партии и союза журналистов. По сути его наказали за излишне смелые выступления — журналист замахнулся критиковать комсомол в самой что ни есть комсомольской газете! А когда критика зашла слишком далеко, против журналиста состряпали уголовное дело — некрасивое и гадкое. Позже дело это развалилось, его закрыли, но ни в партии, и ни в союзе журналистов известного публициста не восстановили. Он тяжело болел, писал книжки и, в общем-то, ничего не требовал. Это была моя инициатива — описать всю эту историю — по сути, историю предательства. Аграновский выдающийся журналист, один их тех, кто своими смелыми очерками сделал славу и тираж газете «Комсомольская правда» в далекие 70-е. Он был настолько знаменит, что его статьи обсуждались на занятиях факультетов журналистики, а я так и вовсе писала диплом по его творчеству. Собственно, это и стало причиной нашего знакомства когда-то…
Валерий Абрамович мой пыл пытался остудить: «Я ценю вашу заботу обо мне, но эту историю никто никогда не опубликует — в нашей стране не любят ни каяться, ни признавать своих ошибок».
«Ну, да, — шумела я в ответ, — как это не опубликуют? У нас — демократия, свобода слова! „Собеседник“ — передовая газета и у нее молодой прогрессивный главный редактор!» Я считала, что это веские доводы.
Валерий Абрамович смотрел на меня с сочувствием, как на слегка умалишенную.
В общем, я проделала гигантскую работу: обзвонила многих участников того самого партийного собрания, на котором все единогласно проголосовали за исключение из партии их знаменитого коллеги, невиновность которого была очевидна. Нет, вру. Один человек — Геннадий Жаворонков — был против. Через три месяца, кстати, его тоже выгнали из «КП». А «старики» редакции — знаменитые Ярослав Голованов, Ольга Кучкина, Василий Песков и другие просто не пошли на это позорное сборище.
Гордая, я принесла свою статью главному редактору «Собеседника». Через день он мне сказал, что статья плохая, «не прописанная», бездоказательная, и ставить ее нельзя. Была, конечно, в моем опусе одна закавыка: секретарь парторганизации, который устроил тогда суд Линча над Аграновским, теперь являлся главным редактором «Комсомолки», считал себя демократом и создавал новую свободную журналистику. Но ссылку на него я готова была убрать.
Мой главный поморщился:
— Не в этом дело. Слабенькая статейка. Плохо написанная.
Сказал бы правду: не хочу ее печатать, потому что не хочу ссориться с коллегой из «Комсомолки». Я бы, наверное, поняла. Но назвать мою статью «слабенькой»!?
В «Собеседнике» было введено «демократическое» правило — если кто-то не согласен с мнением главного редактора — вопрос выносится на обсуждение редколлегии. Я и воспользовалась этим правилом.
Все прочитали статью. Началась редколлегия. И все по очереди начали объяснять мне, какую плохую и даже вредную статью я написала. Моя голова опускалась все ниже и ниже. Я проиграла, и как после этого я буду смотреть в глаза Аграновскому — ведь он оказался прав!
Доходит очередь до Андрея Максимова. И он держит такую речь:
— Господа, слушаю вас и поражаюсь. Зачем мы обманываем друг друга? Она, — жест в мою сторону, — написала классный материал. Жесткий, доказательный, эмоциональный. То, что в нем все до последней точки правда, я могу подтвердить — я в то время был в «Комсомолке» стажером. И хотя меня на собрание не пустили, все об этом говорили, и я точно знаю, как это было на самом деле, — вот так, как она написала. Зачем мы врем друг другу? Давайте скажем честно, что не будем печатать эту статью не потому, что она слабая, а потому что боимся поссориться с «Комсомолкой» и осложнить себе жизнь. Тогда это хотя бы будет правдой…
Вот такую речь двинул замечательный Андрей Маркович, от которого я это ожидала меньше всего. Андрей никогда не был борцом, не толкал пламенных речей и любил поговорить исключительно об искусстве.
Статью мою, конечно, в «Собеседнике» не напечатали. Но тот же Максимов после заседания редколлегии посоветовал отправить ее в «Независимую газету». Что я и сделала. Виталий Третьяков напечатал ее прямо в завтрашнем номере.
Во время рождения «Декамерона» Андрей Маркович вел на радио «Эхо Москвы» передачу о любви. Целый час он разговаривал с приглашенным в редакцию гостем о прекрасном чувстве, причем, не влезая ни в какие интимные подробности, корректно и очень эмоционально. Вот примерно такой разговор хотелось вести мне и в «Декамероне».
Раздрай в редакции
Павленкова, которая стала часто бывать в главном офисе фирмы, — фотки забрать, верстку показать и т. д., — иногда приходила и ошарашивала меня новостями: «Ты знаешь, Вичи говорят о том, что за стремительный рост тиража „Декамерону“ выписали большую премию. Приказ висит на доске». Я отмахивалась: если нам и переводили деньги, то они уходили на пока неприбыльный «Успех». Павленкова смотрела на меня с жалостью. Иногда она приступала с расспросами к Костылину. Тот немедленно делал круглые глаза: «Какие деньги, Лена, ты что? Разве ты не знаешь, сколько мы должны Хозяину за „Успех“? Мы же брали в долг, а сейчас отдаем». Въедливая Павленкова не верила, но не за горло же брать генерального директора нашей маленькой фирмы! Мы по-прежнему бедствовали, хотя и появились, наконец, мизерные гонорары, и я могла хоть иногда заказывать интервью авторам.
Самое забавное и обидное, что мои дорогие «узбеки» повели себя совсем как дети, — они обиделись на меня и на Павленкову за то, что мы фактически бросили «Успех». Но если я все-таки давила авторитетом, то с бедной Ленкой они просто перестали разговаривать. И даже ее близкая подружка Нелька, с которой они работали еще в Ташкенте в дремучие годы, в упор ее не видела. Это был такой странный бойкот, с которым никто ничего не мог поделать. И я, и красноречивый Жилин не один раз пытались объяснить и на планерке, и в личной беседе, что «Декамерон» — это не предательство, а единственно возможный путь для выживания «Успеха» — все было бесполезно. С Павленковой никто не разговаривал целый год.
Это, увы, был не первый наш конфликт. Когда мы только складывали бумаги в коробки и готовились к переезду на Поликарпова, выяснилось, что два человека из нашей команды перевербованы «Вич-инфо» и остаются там работать. Сломались двое, и как водится — представители сильного пола: наш Длинноволосый и очень талантливый художник, ну и, конечно, Певец со своей тонкой и ранимой душой. Это был удар, но гораздо легче того, что нанесла нам под самый дых моя любимица Сайкина. Она ушла с нами в новый «Успех», но с первого дня не переставала ныть на тему «нечем кормить детей». Я разрешила ей подрабатывать — писать в другие издания. Но она издалека начала подготовку к тому, что ей «очень не хочется, но придется увольняться, и идти в профильные издания, потому что там хорошо платят и т. д. и т. п.» В конце концов она написала заявление об уходе, я чуть ли не со слезами его подписала. Сайкина ушла, а через день всезнающая Павленкова сообщила, что наша Сайкина благополучно работает в газете «Вич-инфо».
— Кто следующий? — зло спросила я на планерке свой осиротевший коллектив. Ответом было глухое молчание. Только Антон огрызнулся, он всегда не понимал, почему это Сайкина ходит у руководства в любимчиках.
