Ну как я могла ее осудить? Начать вспоминать, что я практически спасла ее от голодной смерти, взяв в «Успех» на хорошую зарплату? Так она эту зарплату вполне отбарабанила, поставляя «гвозди» — сенсационные статьи — в каждый номер. Упрекнуть ее в том, что человек всегда ищет, где лучше? Так слаб он, человек, слаб и беден.
Ну а потом началась эта беспрецедентная травля Павленковой. Что-то, наверное, я делаю не так, грустила я по ночам у себя дома. Плохой, видно, из меня редактор, если ни предателей вычислить не могу, ни конфликт в коллективе разрулить. А могу только день и ночь сочинять свои заметки да писать дурацкие статейки про любовь и дружбу. А слабо написать про предательство? Слабо! Слабо, потому что любить трудно, а предать — легко, здесь нет страсти, нет драмы, для предательства не нужны ни душа, ни сердце — один голый расчет.
Кстати, о предательстве. Худо ли бедно, но все мои сотрудники после окончательного, уже второго закрытия газеты «Успех» устроились с работой. Кроме Жилина. Верткий Костылин как-то не подумал о своем закадычном дружке, когда торговался с Хозяином, продавая «Декамерон», а заодно и нас всех скопом. На Вовку было страшно смотреть. Он даже говорить не мог — от обиды ему сводило скулы, и он только мычал. И вот тогда-то я первый раз подумала: ну, Вовка это Вовка, со мной ничего подобного произойти не может. А уже ВСЕ ПРОИЗОШЛО. Только я этого тогда не понимала. И под традиционное, но такое приятное уху подпевание Хозяина «гений вы наш!», я с улыбкой юродивого на лице снова переместилась в стены «Вич-инфо».
Мои «гвозди»
Но сначала, прежде чем покинуть наш уютный, хоть и тесный дом на Поликарпова, я вспомнила всех тех, кто сделал славу и тираж новой газете «Декамерон». Многие из них приезжали сюда и сидели на этих стульях, другие даже выпивали с сотрудниками немного леминого коньяка, а некоторые оставались нашими друзьями на долгое время и с удовольствием приезжали на редакционные тусовки и вечеринки. Почему эти артисты, звезды, между прочим, первой величины соглашались на интервью никому не известной со скользким содержанием газеты «Декамерон»? Трудно сказать. Помню, что Марка Григорьевича Розовского порекомендовала мне директор поп-группы «Доктор Ватсон». Она когда-то работала в театре «У Никитских ворот» и каким-то дивным образом легко уговорила маститого режиссера на интервью. Чтобы не приводить светил нашей культуры в обшарпанные кабинеты офиса, мы нашли небольшое кафе на Соколе. Его владельцы с удовольствием принимали наших гостей — их угощали совершенно бесплатно, а они фотографировались на память. Их изображения потом появлялись на стене обеденного зала под заголовком «Наши постоянные посетители». И все были довольны — артисты за угощение, журналист — за интервью, владельцы кафе — за рекламу, а фотокор Серега — за дармовое пиво в любых количествах. Естественно, под каждым интервью мы публиковали рекламу нашего любимого кафе.
Марк Григорьевич — человек с потрясающим чувством юмора. Жаль, что не все его спектакли одухотворены этим качеством. Он долго рассказывал о своей жизни, с удовольствием вспоминал родителей и свое детство, особенно — стиляжное прошлое, а потом вдруг спохватился: «А зачем я вам все это рассказываю?» Я начала убеждать его, что личная жизнь известного человека так же интересна зрителям, как и творческая. Тем более, у Розовского совсем молодая жена и только что родился сын Сенька.
Идея фикс у меня было сделать интервью с секс-символом 90-х годов Андреем Соколовым, которого мы между собой называли «Маленький Вер» — за его первую звездную роль в нашумевшем фильме «Маленькая Вера» Василия Пичула. Удивительно, но Соколов согласился. Моя творческая мысль заработала дальше — а не снять ли нам его на обложку? Соколов удивил еще раз — он был готов, но при этом поставил условие: никаких женщин рядом. Только он один. Но мужчина на обложке женского журнала — это скучно, даже если этот мужчина Маленький Вер. И тогда я пошла на хитрость. Уговорила его поехать в Пушкинский музей в выходной день и сфотографироваться рядом с мраморной копией Венеры Милосской. Как я уговаривала музейных работников — отдельная песня. Но Соколова любили, у него, действительно, была заоблачная популярность. Когда он рано утром подкатил к Пушкинскому музею на своем джипе, диковинной еще тогда в Москве машине, посмотреть на него высыпали даже ночные электрики и сторожа, специально ради такого случая задержавшиеся на работе.
Соколов очень долго лепил из себя перед журналистами образ неженатого скучающего мужчины. Артисты всегда играют роль. Так вживаются в профессию, что выйти из нее не могут и в жизни. Но там, в таинственном полумраке пустынного музея, мы разговаривали шепотом, чтобы эхо не неслось по залам и экспозициям, «не для печати». Пока фотокор Серега ставил свет и искал композицию, мы сидели в ногах Венеры Милосской.
— Неужели ты вправду думаешь, что я до сорока лет прожил холостяком? — удивился на один из моих вопросов Андрей. И вздохнул: — Да все у меня есть. И семья, и дети. Только зрительницы больше любят неженатых кумиров. Понимаешь?
Я, конечно, понимала. Но думала о другом: как же они, бедные артисты, не уверены в своем таланте, в своей популярности, если ее надо все время подогревать не ролями, не фильмами и спектаклями, а всякими враками?
В этом смысле мне было гораздо интереснее с артистами старшего поколения. Эти уже были не просто любимцами публиками, а легендами, эпохой, и им уже не нужна была дешевая популярность. Милые откровения и даже интимные подробности личной жизни уже не могли подпортить ни их авторитета, ни их славы.
Валентина Никулина мне удалось затащить в наше кафе буквально через несколько дней после его возвращения из эмиграции. Он не хотел уезжать в Израиль, но на этом настояла жена. Причем, покидая Москву, она продала и квартиру, и дачу, несмотря на мольбы мужа оставить здесь хоть что-нибудь, к чему можно будет вернуться. Иврит ему так и не поддался, отношения с женой совсем разладились, и Никулин один уехал обратно в Москву почти через десять лет израильской жизни. Жил у друзей, потом все же «Современник» выхлопотал ему квартиру, и даже муза нашлась — в лице молодой, довольно странной поклонницы по имени Марина.
Совершеннейшей глыбой показался Мережко. Слушать его еще интереснее, чем смотреть фильмы по его сценариям, хотя и сегодня вряд ли кто-то из сценаристов может конкурировать с ним. И степень его откровенности оказалась поразительной. Его жена умерла от рака совсем молодой — чуть после сорока. И привлекательный, импозантный Виктор Иванович больше никогда не женился — считал себя виновным в ранней смерти жены. «Гулял много, позволял себе много, юбки не пропускал — а она все видела и терпела, все держала в себе. Вот и сгорела быстро», — печалился мэтр. И как-то не повернулся у меня язык спросить его о сплетне, которая гуляла в актерской тусовке. Мережко дружил с актером Юматовым и его женой Музой Крепкогорской. (Они соседствовали в районе метро «Аэропорт».) Когда Юматов умер, Виктор Иванович якобы оказывал всяческое внимание его вдове, утешал ее — в основном алкоголем, отчего она быстро последовала за мужем. А потом оказалось, что свою квартиру Крепкогорская завещала именно Мережке, а заодно и все свои драгоценности, коих у нее, по словам ее бывших подружек, было немало. Но пусть эти разговоры останутся на совести тех, кто их вел.
Намучилась я с моим любимым актером Сергеем Никоненко. К нему тоже подъехала не с пустыми руками. Знала о его особом отношении к Сергею Есенину. Когда-то в молодости именно он сыграл юного поэта и с тех пор «заболел» им и его творчеством. В отличие от бесконечно талантливого Безрукова, Никоненко поразительно походил на Есенина и внешне. Он стал настоящим собирателем и хранителем памяти великого поэта — скупал на аукционах все, к чему хотя бы раз притрагивался поэт. Приобрел на Арбате квартиру в доме, где несколько дней жил Есенин, и сделал в ней настоящий музей. Одним словом, я напросилась в этот музей на экскурсию, и уже потом, втеревшись к актеру в доверие, уговорила его на интервью о личном. Никоненко долго отпирался. Но я все-таки затащила его в любимое кафе, там его угостили коньячком, и он разговорился. Я слушала не дыша. И про Михалкова, который подолгу жил в его квартире («А в кино меня так ни разу и не снял!» — с обидой прокомментировал Никоненко.) И про своих трех жен, и свою версию гибели поэта Есенина… Потом, читая интервью, он сомневался — подписывать его или нет.: «Катя (жена) прочитает — обидится, — рассуждал Никоненко, — может, не надо, а?» Ну,
