конями кому-то смотреть надо.
Сам дурак: сам же давно понял, что мир весьма туго и плотно связанная сеть. Распустишь один узелок, оборвёшь одну нить - и начинают отвязываться другие. Вполне может хлестануть так, что и глаз выбьет. Освободившаяся нитка... Попасть под удар с непредсказуемой стороны. Головой понимал, а вот чутья на каждом шагу...
Проснулся я от того, что меня за ногу потащили из под телеги. Спросонок только и успел что ухватить свой дрючок. Он под колесо попал - вытаскивание несколько остановилось. Меня дёрнули посильнее. Я другой ногой пнул куда-то, попал. Хватка на ноге исчезла, и я выскочил из-под телеги, глупо моргая со сна глазами. Напротив сидел на земле Степко. Он-то меня и тащил, ему-то я в лицо пяткой и попал. Теперь он ругался. И собирался повторить-продолжить. Так что я первым делом отскочил за телегу и только собрался выяснить - чего это он, как от костра моё недоумение озвучил Ивашко:
-- Эй, Степко, ты чего мальцу спать не даёшь?
-- А того, что этот малец - холоп беглый. Мне баба про то сказала. И вообще, провели тебя, дурня старого. Вовсе она не сотника смоленского дочка.
-- Как это? А кто?
-- А... Курва какая-то. Я её когда завалил, у неё платок-то с головы и слез. А она, слышь ты, стриженная. Бритая. Наголо. Как самых прости господи... И не только на голове. Это ж как блудить надо, если ей и на потаёнке волосья повыстригли. Курва она курвущая. Тоже, поди, из холопок. Спёрла, видать, у хозяйки платье. А может и у убитой стащила. И убёгла. Да вот похоть бабская пересилила - с настоящим мужиком захотелось. Ну а уж я-то... Отымел её как хотел. Она сперва еще и дёргаться пробовала. Уж я её и поучил - как должно курве безволосой перед мужем добрым себя вести. Теперь-то она шёлковая будет. До Лоева доведём, а там на торг - если сыска нет - продадим. С долга твоего половину вырученного спишем. Вставай давай - рабёныша ловить.
-- Не, Степка. Чегой-то ты... Не надо его ловить - это не рабёныш, а княжич. Байстрюк княжий. Точно знаю.
-- Совсем сдурел. Какой-такой княжич? А хоть бы и ублюдок княжеский - дороже пойдёт. Опа.
Пока шёл этот диалог, Степко пытался подойти ко мне поближе. Мы с ним кружили вокруг телеги. Тут он ухватил с телеги кнут и стеганул меня по лицу. Я инстинктивно закрыл глаза правой рукой. Кнут обвился вокруг неё, и Степко дёрнул на себя. И сам рванулся вперёд - перескочить через телегу. Я автоматически ткнул ему в лицо дрючком в левой руке. Ближний кончик дрючка проскочил над бортиком телеги и, при обратном движении, упёрся в него. Дальний, со следами моих зубов, приподнятый и направленный в лицо прыгнувшего Степко, попал ему в правую часть переносицы, чуть спружинил и соскользнул в глазницу. Степко, кажется, пытался дёрнуться назад, но тело в движении через телегу останавливать уже было поздно. Дрючок вошёл в глаз, затем в мозг, упёрся в затылочную кость изнутри, спружинил. Тело, вместе с моим посохом в глазу, на пару мгновений застыло. Затем медленно завалилось на бок, с телеги на землю. Мой посох остался торчать из глаза убитого вертикально вверх. Глубоко вошёл. Мне пришлось наступить своей босой ступней Степко на лоб, чтобы двумя руками выдернуть своё оружие. Из глаза сначала плеснуло чем-то очень темно-красным. Потом начала выдавливаться какая-то серая каша с белыми и красными вкраплениями.
Сзади от костра раздался какой-то хрип. Я обернулся. Ивашко, пытаясь подняться, выпучив глаза, одновременно и одеваясь, и подхватывая вещи, и выставив вперёд свой нож, тыкал в мою сторону рукой и хрипел:
-- Ты... ты... ты его убил!
Точно. Убил. И буду убивать. Всех, кто собирается мною на торгу торговать. Кто надумает меня снова холопом сделать. Уничтожу. Одного -- уже...
А насчёт Ивашко... Лучшая защита - нападение.
-- Нет, Ивашко. Это ты его убил.
-- А... Не... Я?
-- Кто объявил, что я - княжич? А я ведь говорил: проболтаешься - смерть. Только не говорил - чья. Или скольких. Выпало - его. Может, мало?
Я надвигался на Ивашко с дрючком в руках, направленном ему в лицо. Направленным мокрым, в какой-то слизи с волоконцами, концом. Здоровый мужик, он мог меня голыми руками разобрать на части, переломать руки и ноги, оторвать голову. Но у меня не было страха. Была внутренняя готовность самому убить и порвать. И уверенность в своей способности сделать это. В таких вот ситуациях это хорошо чувствуется.
-- На колени. Нож брось.
Ивашко рухнул. Немного постоял, глотая воздух. Потом отбросил нож в сторону.
-- Последний раз спрашиваю: будешь мне служить точно как я велю?
-- Так... как же... это...
-- Скажи ясно и громко: буду служить тебе, господине, и из воли твоей не выйду.
-- Буду. Эта... буду служить тебе, господине, и из воли твоей не выйду. Чем клясться-то?
Вопрос как в кавээне... - неожиданный. Как я понимаю, в нынешней Святой Руси существует целая система клятвенного закрепления сказанного. Специфическая наука. Клятва включает в себя даже нормы уголовного и хозяйственного права. Клянутся душой своей и здоровьем, на библии и на сабле, детьми и имуществом, честью и муками при нарушении. Кто клянётся, как, при каких внешних аксессуарах, положении рук и пр. А я всего этого не знаю. Бэкграунд по проблеме -- нулевой. Что ж, обратимся к первоисточнику, одному из:
-- И сказал Иисус: не клянитесь. И пусть будет 'да' ваше - да, а 'нет' ваше - нет. Скажи 'да'.
-- Как это, это... Да.
-- А теперь запомни. Это прямая клятва Иисусова. Крепче всего остального. Крепче клятвы хоть в церкви, хоть в собрании, хоть под топором. Её ничем перебить нельзя. Ни на крови, ни на оружии, ни на святынях. Ни на этом свете, ни на том. Это слова сына божьего. Бог - не фраер, бог все видит. Все клятвы слышит. Но сына его клятва - прямо ему в уши. Как колокольчик прозвенел. Понял? Тогда подкинь хворосту, спать ложится уже поздно. Давай перекусим и дальше двинемся.
-- А... с... этим... чего?
Я запалил от углей ветку и пошёл к убитому. Покойника надо: ободрать, обмыть, отпеть и похоронить. Стандартная здесь технологическая цепочка. Мда... Зрелище аппетита не прибавляет. Мягко говоря. Разве что... Что-то ему рубаху на животе оттопыривает. Сдёрнул опояску, под рубахой нашёлся верхний Марьяшин платок, в который были завёрнуты её серебряный крестик и золотые серёжки. Вчера вечером она их у меня выпросила. В благодарность за мгновения яркого наслаждения... Вот и поносила прикрасы. Аж целый вечерочек. Самого Степко киса и крестик. Что я и прибрал. В кисе было немного серебра и кусок бересты. Пришлось вернуться к костру, чтобы прочитать. Ивашко как-то... сомнамбулически пытался составить завтрак. Пока я разглядывал каракули на бересте, вдруг выдал:
-- Здорово ты меня. Мне теперь никуда. Душегубство. В Сновянку... сразу или убьют, или в поруб. И замучают. Так и так староста подворье моё заберёт. Мне теперь только по Руси бегать.
-- О чем речь? Не пойму я.
Излагал Ивашко сбивчиво и коряво. В резком отличным от своих ветеранских рассказов стиле. Смысл такой. Отец Ивашки, по прозванию Кут, построил своё подворье в углу Сновянского городища. Потому и прозвище такое получил. Когда народ в городище умножился, место это оказалось по нескольким причинам, весьма привлекательным. Местный богатей, от же староста, очень на это подворье глаз положил. Тут со службы вернулся Ивашко. Вышел у главы местной администрации пролёт.
Однако место в селении ограничено - выбора нет, а хочется очень. Почти дожал он. Ивашко почти решился отцов дом продать. Но тут власть переменилась - Ивашко съездил в Чернигов, где уже был Свояк. Пришлось старосте несколько осадить прыть свою. Ивашко был ему должен. И - не мало. Но взять его в закупы - не получалось. Отобрать подворье - тоже. Но долг висел. Вот и в этот вояж Ивашко отправился в отработку долга.
А теперь, после убийства мною сына старосты он, безусловно объявляемый соучастником, вернуться домой не мог - изведут. Так и так перейдёт его подворье старосте.
'Родительский дом - начало начал'...
