— Пришёл инспектор.
Спускаюсь. Стоит гаишник в ослепительно белой блестящей форме, как у уличных постовых из старых советских фильмов, с портупеей через грудь и кобурой на боку. Говорит, козырнув:
— Вы неправильно припарковали машину, вам штраф.
— Как неправильно? — удивляюсь. — Я поставила её у себя во дворе.
— Нет, вы поставили её НЕ у себя во дворе.
— Пойдёмте посмотрим, как же так, — говорю и иду за офицером, он отворяет двери и растворяется белым облаком в темноте, ибо на дворе уже ночь, а я делаю шаг, и из-под моих ног вылетает блестящий ворон.
— Кар-ра! Кар-ра! Кар-ра! — кричит трижды, а я оглядываю двор — машины, детские стенки и песочница, — я оборачиваюсь и вижу драный якиманкский подъезд, в недрах которого скрывается Ромина коммуна.
— Кар-ра! Это я, одинокий осколок смутного времени.
— А ты не думай, Серёга, не думай: всё переменится.
— Конечно, уже меняется, всё уже сейчас становится другим.
— А что я говорю? Конечно, Серёга. Вон и девушка твоя проснулась. — Есаул Уланов дружелюбно улыбается моему помятому отражению в зеркале. — Чего она у тебя всё молчит и в потолок смотрит? Тебя как звать? Ты чего там углядела?
— Я не в потолок. Я на небо смотрю.
— А что на небе?
— Звезда. Такая большая и красная. Вон, слева. Всю ночь видно.
— Звезда? А это Марс, верно. Август же, Марс видно. А ты спи, спи, как приедем, тебя разбудим. Слово тебе даёт есаул Уланов, за мной — как за каменной стеной. Спи. — Ну чего, Серёга, ещё споём, неужто уже всё перепели?
Я откидываюсь на сиденье, и что-то щёлкает во мне, чтобы видеть всё сразу и сверху: степь, ночь, полынь, кровавый Марс, и мы в красной машине, машина несётся, и дорога несётся, и вся наша огромная, огромная спящая страна…
— Волга, Волга, мать родная, — гремит над дорогой.
— Волга русская река, — летит всё выше и выше.
— Не вида-ала ты пода-арка от просто-ого ка-зака!
Да хранят нас все добрые боги.
Сурок
Как летучий Голландец — наша коммуна. Как пустой, старый, скрипучий корабль на безбрежных, черных волнах, несётся она в неизвестность, полна призраков и воспоминаний. Мы с Ромой вдвоём в единственной освещённой комнате. Мы вдвоём — единственные живые души в квартире, полной призраков и воспоминаний, старых запахов и неожиданных звуков из коридора. Все бежали отсюда, а мы остались.
— Это нормально, Мелкая, — говорит Рома-Джа и покуривает. — Рано или поздно все сваливают с таких флэтушек. Когда деньжат поднакопят, работу найдут, жить захотят по-человечески. Одни уходят, на их место появляются новые. Всё сменяется. Это нормально. Это всегда так происходит.
Он сидит под подоконником, прижимаясь спиной к ребристой батарее, кутаясь с ногами в свой длиннющий, рыже-красный шарф. Осень холодная, и мы зябнем.
— И что ты теперь будешь делать, Рома?
— Ждать, когда придут новые. Они обязательно придут.
Он выбивает на ладонь потухшую трубку.
Все бежали отсюда, пока мы с Ромой-Джа были на наших трассах. О Толике стало известно, что он нашёл-таки себе девушку с московской пропиской и ушёл к ней жить. От Ленки остались странные книги, дешёвые украшения, косметика и много мелких вещей неизвестного назначения, саму же её подхватила и унесла отсюда безудержная её женственность. Сашка Сорокин вернулся с трассы, это я знала наверняка; его и сейчас можно встретить возле того же подъезда, где он курьерил всегда, он отвечает на мобильный, но на Якиманку жить не пришёл. Пропал даже дед наш Артемий, только о нём я побоялась спросить у Ромы куда.
Из старых соседей, когда я приехала, оставались только Серёга-скрипач в той комнате, куда параллельно выходит моя антресоль, и Сонька Мугинштейн с новым своим коричневым пианино в соседней. Но и они, но и они, чувствовалось по всему, готовы были Якиманку покинуть: Сонька всё реже приходила сюда ночевать, а Серёга давно объявил Роме о своём намеренье съехать, только всё ждал чего- то.
Сейчас нет и их. Я сплю на антресоли, хотя в этом нет надобности. Но я не могу себе представить, чтобы спать где-то ещё.
И всё же ты подарила мне последний подарок, Якиманка, добрая московская моя колыбель. Ты устроила последнее моё здесь приключение, и явилось оно в виде скрипача Серёги, который, стоило только мне приехать, начал приходить в нашу комнату, садиться под антресоль и молчать.
Он приходит, садится и начинает вздыхать, и мне нет от него покоя. Он нескладный, очкастый, с широким квадратным лицом и телом, с большими ушами, плохими зубами и тёмной меткой на шее от своей скрипки. Делает сосредоточенное лицо, не смотрит на меня и не знает, куда девать свои руки с широкими ладонями и короткими пальцами, на которых плоские белые маленькие ногти. На мой вопрос, зачем он пришёл, отвечает гнусаво:
— Я хочу получше узнать тебя, Мелкая. Ты такая странная. Никак не пойму, что ты за человек.
Он зовёт меня Мелкой, но стесняясь и стараясь быстрее сглотнуть. А по имени всё равно не зовёт никогда.
Понять меня — и снова ни слова. Мне и жалко его, я и сама бы рада поговорить, но он не отзовётся, когда заговоришь, а если отзовётся, то вдруг и невпопад, или же начнёт рассказывать что-то, сбивчиво и неинтересно, а потом вновь замолкает.
После трассы я ещё странная, растерянная и совершенно не знающая, как мне жить дальше. Я хочу одиночества или понимания, а молчащий Серёга не может дать ни того, ни другого, но не уйдёт до конца, пока мы с Ромой не ляжем спать.
— Ну так спроси, что тебе интересно? Я отвечу.
Он шумно вздыхает. Он мне смешон. Я говорю с ним ласково, чтоб не засмеяться.
— Серёжа, улыбнись. Ты очень угрюмый.
Он впервые поднимает на меня лицо.
— Меленькая, ты так изменилась за это лето, — говорит с тоской. — Стала совсем другой…
— Мне мир открылся иначе, — говорю равнодушно.
— Тебе его кто-то, наверное, открыл? — спрашивает вкрадчиво, отворачиваясь снова.
— Дорога.
Приходит Рома-Джа с чайником, наливает себе, мне, угощает Серёгу, садится играть на гитаре. Серёга молчит, но я вижу, что его любопытство уже разбужено.
— Так ты и правда ходила по дороге? — спрашивает, наконец.
— А что тут такого?
— Ну, просто… с тобой это так не вяжется… ты такая… хрупкая… А — по чужим машинам, без дома, с чужими людьми… Люди же разные бывают, Мелкая, неужели тебе совсем не было страшно?
— Боишься, когда не знаешь. Ты не знаешь, поэтому придумываешь и боишься.
— Вот я и хочу тебя узнать! А ты не говоришь ничего…
— Но как это рассказать? Пошли на трассу, и ты сам всё почувствуешь.
