миру в особенности поскольку в круг его зрения попадает малейшее проявление деятельного участия со стороны людей этого мира, хотя бы самого объективного и, mirabile dictu, даже симпатизирующего! Мысль эта в последний раз явилась у нас опять-таки в связи с отповедью А.З. Штейнберга на попытку со стороны Л.П. Карсавина занять по отношению к еврейству положительно самую толерантную и благоразумную позицию, какая только возможна в наше время для христианина. Стоило только Л.П. Карсавину констатировать бесспорный факт падения в еврейской душе вкуса и тяги к пророческой и библейской старине ее собственной истории, как уже г. Штейнберг заподозрил его в покушении отобрать у еврейства заодно Бога и Библию. И, тем более, высказанное г. Карсавиным пожелание, чтобы Израиль обратился в христианство, привело г. Штейнберга в такое раздражение, что он заподозрил по этому случаю полноту собственной веры в Бога у своего оппонента. Подобно некоторым психологам, утверждающим, что самое мимолетное возникновение в сознании представления об известном телесном проявлении или действии субъекта уже вызывает, хотя бы в самой смутной и зачаточной форме, попытку соответственной установки нервного и мускульно-осязательного аппарата, — г. Штейнберг усматривает рудименты некиих возможный насилий по отношению к еврейству в невиннейшем утверждении Л.П. Карсавина, выражающем чисто эсхатологическое упование на разрешение религиозно-мистической трагедии еврейства в путях сверхисторических и провиденциальных, а отнюдь не поощрение каких-нибудь миссионерско- обратительских мероприятий в области вероисповедной политики грядущей России. Не помогает Л.П. Карсавину и то, что он самым решительным и не оставляющим никаких сомнений образом не только осуждает даже малейшее проявление давления извне на религиозную совесть еврея, но и отказывается признать большую общую ценность с христианской точки зрения за отдельными обращениями евреев.
Автор этих строк отнюдь не менее, чем А.З. Штейнберг, убежден в самостоятельной и непреходящей ценности иудейства как особой и заслуженной перед человечеством формы религиозного постижения и истолкования божественной Сущности и явленной в откровении сыновней связи с Ней человека. Он верит в право иудаизма утверждать свое бытие среди других, тоже спасающих и обладающих имманентной ценностью перед лицом Божиим религий верующего человечества. Та тревога за конечные судьбы еврейства и за конечную, сверхмировую оправданность в вечности еврейских возражений против христианской догматики и сотериологии, которой автор поделился на предыдущих страницах, вытекает не столько из поколебленности его чисто догматической веры в истинность религии его отцов, сколько из ужаса перед зрелищем глубокого падения и разложения религиозных устоев еврейства, развертывающегося на наших глазах в исторической эмпирии, и особенно бесспорного факта обращенности огромной части человеческого состава передовых слоев еврейского народа в орудие атеистической борьбы против устоев всякой религиозности. Автор верит в возможность возрождения и апологии иудаизма на путях покаяния, очищения и духовного подвига нового религиозно-философского творчества, и именно к этому делу прежде всего призывают настоящие страницы, как к последнему усилию спасения на краю разверзающейся бездны.
При всем том он не может усмотреть ни малейшего признака угрозы религиозной свободе или, тем менее, конечным судьбам еврейства в желательности для Л.П. Карсавина образования евреями в России своей национальной православной церкви исключительно на путях
У нас есть много недоверчивых скептиков, одержимых устаревшими рационально-позитивистскими, скрыто и явно безбожными взглядами на сущность и исторические проявления православия и огульно обвиняющих его, без дальнейшего внимания к многообразному отличию его от латинства, в использовании для целей своей церковной политики тех средств, которыми именно латинство пятнало себя столько раз в истории. Для них главным образом мы хотели бы в заключение настоящей главы напомнить о весьма характерном, но малоизвестном эпизоде из истории русского церковно-общественного движения в один из периодов наиболее обостренного его напряжения и оживления. Мы имеем в виду один из многочисленных литературно-полемических споров между т. н. иосифлянами и заволжскими старцами на рубеже XV и XVI столетий, имеющий огромное и весьма показательное значение как раз для нас, евреев; вспоминая его, приходится лишний раз пожалеть о том, как мало знакома была всегда наша периферийная интеллигенция с теми эпизодами из истории нашего русского отечества, которые непосредственнейшим образом нас, евреев, касаются, и как часто судит она об этой истории чисто дедуктивно, без знания ее конкретных фактов, по привычным шаблонам и меркам, удержавшимся наследственно со времен многострадального странствия наших предков через страны «просвещенного Запада».
Ересь жидовствующих, проникшая на Москву в конце XV века (за точное время возникновения ее на московской почве можно принимать год появления в Новгороде киевского еврея Схарии — 1471-й, по новгородской Софийской летописи — 1467 или 1475 г.), одно из характернейших явлений старинной, даже — скажем словами Л.П. Карсавина — исконной связи еврейского народа с Россией, до сих пор остается сравнительно очень мало исследованным даже в русской исторической и сектантской литературе; в еврейской же среде это поистине изумительное явление осталось, кажется, решительно никем не замеченным[24]. Мы можем поэтому только в самых общих чертах утверждать, основываясь на некоторых дошедших от тех времен памятниках (гл. обр. сборнике обличительных проповедей преп. Иосифа Волоцкого-Санина, знаменитого родоначальника иосифлян, под названием «Просветитель, сиречь ереси жидовствующих обличение»), что движение это, стремившееся к более глубокому проникновению религиозно-общественной, семейной и частной жизни началами Ветхого Завета и, в своих крайних проявлениях, к некоторой рационализации евангельского предания о Спасителе и приближению православной догматики к религиозным началам иудаизма, — нашло отклик в некоторых высокопоставленных и просвещенных кругах тогдашнего московского общества. Учения жидовствующих находили защиту многих выдающихся представителей религиозной мысли и церковной иерархии во главе с митрополитом Зосимой; «Псалтырь жидовствующих», переведенная с оригинального текста крестившимся евреем Феодором, пользовалась широким распространением; ереси покровительствовал двор во главе с вел. князем Иваном III Васильевичем и виднейшими представителями московской приказной бюрократии (дьяки Курицын, Истома, Сверчок и др.). Интересно также, что движение это совпало и переплелось с одним из важнейших событий в исконной борьбе Москвы против политических и религиозных веяний с Запада — уничтожением самостоятельности и вечевого народовластия в Новгороде, в то время являвшемся передовым постом не только Московской Руси в ее обороне против Швеции и Литвы, но и русского православия в его вековечной борьбе против латинства. Это выдвинутое на запад географическое положение Новгорода, с другой стороны, делало его проводником на Русь некоторых западных течений. Так, ересь жидовствующих в своем хронологическом начале сливается с исходом широко распространенной, особенно в Новгороде и Пскове, ереси стригольников, в которой непосредственно отразилось движение флагеллантов, возникшее под впечатлением чумного мора в Европе в конце 40-х годов XIV столетия (памятного евреям по страшному пражскому погрому 1348 г.). Именно изменнические симпатии к латинскому польско-литовскому государству со стороны некоторых слоев новгородских горожан и послужили непосредственным поводом для крутой расправы с Новродом вел. князя Ивана Васильевича.
Неожиданные успехи жидовствующих и общественный размах их движения, естественно, вызвали тревогу в среде ревнителей православия. И вот тут-то по вопросу о допустимости насильственных мер против соблазнившихся овец из стада Христова и их еврейских или еврействующих соблазнителей возгорелась полемика, в своем ходе и конечном завершении исполненная величайшего «актуального» интереса для наших времен неразборчивого и некритического, исполненного предрассудков и нетерпимости «европейничания», достигающего в еврейской периферийной среде столь уродливых размеров.
