Выступивший на «активную» борьбу с жидовствующими новгородский архиепископ Геннадий еще действовал главным образом мерами увещания и христианского просвещения (изданная в 1499 г. так называемая Геннадиевская библия; поощрение школ и повышения уровня образования духовенства). Но суровый Иосиф Санин, игумен Волоколамского монастыря, прославившийся впоследствии защитой канонической законности церковного владения земельными имуществами, уже требовал примерной расправы с еретиками со стороны государства: «подобаеть еретика и отступника не токмо осуждати, но и проклинати, царемъ же и княземъ и судiямъ подобаетъ сихъ и въ заточенiе посылати и казнемъ лютымъ предавати». Припомним, что как раз в эти самые годы на Пиренейском полуострове аррагонско-кастильская держава добивала последние остатки кордовского халифата и что последняя, отчаянная борьба за обладание мусульманской и еврейской Гренадой шла не только под гром пушек, осаждающих крестоносных воинств Фердинанда и Изабеллы, но и при зловещем свете от костров многочисленных аутодафе, воссылавших ad majorem Dei gloriam дым от многих тысяч тел магометанствующих и еврействующих еретиков. Дальность расстояния не помешала слухам о гекатомбах инквизиции дойти от залитой солнцем Гренады до занесенных снегом высот Кремля, и Геннадий новгородский прямо ссылался на «шпанского» короля Фердинанда Католика, «как он свою землю очистил».
И есть, по нашему разумению, нечто чрезвычайно знаменательное для грядущих судеб православия и законное основание для гордости у его защитников против воинствующего латинства и насильнически- завоевательной гордыни Запада в том поразительном факте, что в то время, когда на кострах инквизиции сотнями тысяч сожигались истинные, а еще более — мнимые еретики, при покорном благоговении или кровожадных выкриках падких на зрелище чужого мучения городских толп, — в «варварской», захолустной, подснежной Московии нашлись люди великой религиозной совести, пламеневшие огнем истинной веры и любви к страдающему человечеству. Эти люди не поколебались выступить в защиту преследуемых и гонимых во имя не умирающих в человечестве начал любви и милосердия, во имя Божие: «Намъ въ новой благодати яви Владыко Христос любовный соузъ, яже не осуждати брату о томъ, но единое Богу судити согрешенiя человеческая, рече: не судите, не осуждени будете» (из «Послания заволжских старцев»). Еще и сейчас не пришло время для справедливой оценки идейного наследия, завещанного «великими старцами» Нилом Сорским (Майковым), Вассианом Косым (кн. Патрикеевым) и другими подвижниками и проповедникам вышедшими из дремучих глубин заволжских лесов, грядущим векам русского искательства Бога и правды. Страстный пафос проповеднического обличительства заволжских старцев против любостяжания монастырей и духовенства и против проникновения в православие прямо заимствованных с латинского Запада соблазнов о земной, телесно-карающей и казнящей силе царствия мира сего, — не избег, в конце концов, той же трагической участи, которая всегда бывала уготована в нашей грешной земной юдоли для всего истинно пророческого и возжаждавшего последней правды. Живая сила заволжских скитов была распылена или телесно истреблена по проискам их более практичных, энергичных и житейски-ловких противников. Но главное дело жизни этих печальников за народную правду было довершено, позор инквизиционных костров и застенков минул русскую церковь, и отдельные случаи ее падения в следующих веках ее «паралича» (говоря языком современной религиозной интеллигенции) — одобрение преследований сектантов и раскольников светской властью[25] — все же никогда даже отдаленно не может быть сравниваемо с огненным безумием латинской нетерпимости, и последние пятна на ее ризах ныне очищаются на костре ее собственного мученичества, возженном рукой безбожников.
Нить рассказа о единственной в русской истории попытке со стороны некоторых церковных кругов учредить нечто в роде и духе католической инквизиции для преследования заблудших овец стада Христова мерами насильственного понуждения — попытке, имеющей для нас, евреев, помимо общечеловеческого интереса, еще интерес особенно тесной связанности с историей наших путей к России и в России — привел нас в соприкосновение с исполненными пророчески-обличительного духа историческими фигурами непримиримых противников этой затеи, уже тогда провидевших грядущую мировую роль русского православия в его борьбе с католическим Западом. Этим несколько неожиданным образом мы приходим в заключительной части нашей работы к ее исходному пункту, завершая некий круг; ибо к церковно- мистическим и социально-политическим идеям заволжского старчества раннего XVI века, с большой страстностью и патетическим подъемом возвысившего голос в защиту исконных идеалов божеской и человеческой правды, живших в основной социальной толще русского народа во все времена его исторического существования, некоторыми евразийскими писателями возводятся основные элементы евразийской религиозной, историософской и социальной идеологии[26]. Отнюдь не беря на себя задачи дать на предлежащих страницах систематическое изложение этих учений в их общем и принципиальном виде и отсылая за этим к евразийской литературе, достигшей за несколько лет существования евразийства почтенных для условий и масштабов вынужденной эмиграции размеров, мы попытаемся только дать здесь посильное истолкование некоторых пунктов евразийского миросозерцания в приложении к конкретному религиозно-философскому, социальному и политическому содержанию многотрудной еврейской проблемы в свете возможных и желательных ее разрешений на почве России- Евразии и с точки зрения развитых на предыдущих страницах соображений о роли, сыгранной еврейством в событиях русской истории нашего времени, ее смысле и истинных причинах.
Основным исходным пунктом евразийства является опыт построения и утверждения нового учения о сущности и высшем смысле исторического процесса народов, эмпирически осуществляющегося в рамках, созданных одним или сообща многими национально-историческими субъектами самобытных культурных миров, являемых в неразрывной телеологически-избирательной связи с более или менее точно определимыми географическими мирами как влияющей и воспринимающей влияния средой. Историческое становление вселенских судеб таких исторических миров, объемлющих всю совокупность своего антропологического состава, объединенного принадлежностью определенному «месторазвитию», в котором преодолеваются различия, вытекающие из относимости к неодинаковым хронологическим эпохам и физическим расам, — преисполнено пафоса трагической борьбы и героических усилий. В своих последних, премирных глубинах оно устремлено к выполнению некоторых идеальных и символически умопостигаемых заданий, в конечных смыслах своих выходящих за пределы и планы непосредственно данной исторической эмпирии и обретающих свой последний, трансцендентный смысл в свете конечного, эсхатологического разрешения мировых судеб. Конечные мистические глубины великой современной катастрофы России, со всем высоким трагизмом ее незаслуженных страданий, ее напрасного позора, евразийство ставит себе задачей постичь, насколько это доступно в пределах земного знания и человеческого проникновения, в категориях осуществления раскрываемого в ее истории высокого мессианского предназначения, возложенного на Россию как на особый и цельный культурно-исторический мир, географически в известном смысле серединный и синтетический по отношению к остальному человечеству и осуществляющий в условиях своего земного бывания некий особый замысел Божий.
Это углубленное искание конечных, мистических смыслов исторического процесса выводит евразийскую историософию из того безнадежного тупика, в который загнана была богооставленная, исполненная мертвящим духом позитивизма и утилитаризма, обмелевшая и измельчавшая историческая мысль современной Европы, в окончательной и неизлечимой слепоте своей отдавшей себя на службу силам и началам духовного разрушения и релятивистского обезличения, потворствующей злобствующей зависти и более или менее тонко прикрытому безбожию.
Постижение последних смыслов русской исторической трагедии в категориях мессианского, всечеловеческого предназначения, встречаясь в душе еврея с исполненным высокого трагического и эсхатологического напряжения религиозным преданием, доселе живым в его народе, о мистическом и сверхисторическом предопределении судеб Израиля, отнюдь не должно приводить к грубой, воистину материалистической коллизии этих двух особо отмеченных перстом рока исторических сущностей — в том смысле некоего взаимоисключающего состязательства, в котором А.З. Штейнберг довольно произвольно освещает позицию Достоевского по отношению к еврейству. И с этой точки зрения можно и должно установить твердое и принципиальное дилемматическое различение между еврейским восприятием перспективы
