– Не такой уж и бред, я бы сказал… Там совсем неплохая образность.
– В целом нельзя не признать, что у него есть вкус, – сказал Лунин с некоторой иронией. – Но к чему это нас продвигает? Что это дает?
– Обрати внимание, – сказал Муратов. – Из всех отрывков из Данте, которые он таким образом комментировал, убийца выбрал именно кусок о свете. «Лучи того, кто движет мирозданье» и «мерцая, льется лунный свет» – это может перекликаться.
– Не слишком ли далеко мы заехали? Слушай, давай чаю выпьем. Я не могу размышлять без чая.
Муратов зажег огонь под какой-то спиртовкой, стоявшей на столе, и языки пламени начали бросать свой отсвет на медный чайник, установленный на подножке. Хмурые тучи в небе, видневшиеся через окно, как-то дико гармонировали с этой картиной.
– Ты знаешь, может быть, в чем-то ты и прав, – сказал Лунин, подумав. – Но у Данте это однозначно то, что называется «божественный свет». Пристегнуть к этому мерцающий лунный свет будет не так-то просто.
– Как сказать, как сказать… – ответил Муратов. – Опять же, если это было его сочинительством, это могло бы быть просто описание того, что он видел в тот момент. Непосредственный отклик, такая мгновенная картинка.
– И это значит, – пошутил Лунин, – что он устал от убийств и всего этого монотонного бреда. Это хорошие новости. Может, эта проблема сама собой теперь уйдет в небытие?
– Хорошо бы, – сказал Артур. – Мне уже слегка надоело думать об убийствах. И тебе, я думаю, тоже.
– Просто не знаю как вырваться, – сказал Лунин ворчливым тоном. – Хотя о поэзии было интересно.
– Я предпочитаю размышлять о поэзии без дополнения в виде трупов. И еще меньше – таинственных загадок.
Чайник закипел, едва не залив спиртовку потоками пузырящейся воды, и Муратов погасил ее, наполнив кипятком какое-то странное приспособление в виде фарфорового дракона, которое в прошлый раз Лунин тут не видел. Дракон немедленно начал распространять аромат чая со сложной смесью трав. Увлечение Китаем явно продолжалось, набирая обороты.
– Так вот, этот лунный свет… – сказал Муратов. – Ты знаешь, люди ведь, употребляя слова, часто сами не понимают, какой пласт идей при этом привлекают. «Свет» и «Бог» в нашем представлении – что-то очень близкое, и если ты зачем-то поднял взгляд на луну или лунный свет в окне, это может быть бессознательным порывом – ну не знаю, к желанию выйти из мрака, в котором ты находишься. Все это глубже, чем мы думаем.
– Ну да, и в стихи это проливается, это понятно, – ответил Лунин. – Но ты опять исходишь из версии, что это его личное творчество. Между тем, если твои догадки о психологии убийцы верны, это значит, что он, желая сочинить стишок, изготовил что-то такое, что совпало с известной вещью в каждом слове. У меня так бывало, на ранних стадиях творчества, – добавил он с легким сарказмом.
– Ну, если это у него было и так, это почти неотличимо от творчества, – заметил Муратов. – Свое, чужое – какая разница? Это только ты постоянно стремишься в своих текстах создать что-то совершенно новое. Как будто это что-то поменяет в этой Вселенной и ее устройстве.
– А как иначе-то, – сказал Лунин с легкой досадой. Его приятель ненароком попал в самую больную точку. – Они – это они, классические авторы, а мы – это мы. Мы должны писать что-то другое, иначе зачем мы вообще нужны на этом свете. По крайней мере, как авторы. Нельзя же бесконечно повторяться.
– Там есть еще и другой пласт… – сказал Муратов, не обращая внимания на рацею Лунина. – Луна. Это ведь противоположность солнечному свету. Но вместе с тем и не мрак. Во всяком случае, не полный.
– Раз уж убийства в основном совершались ночью, это естественно, – ответил Лунин, не сдержав насмешки. – Было бы странным, если бы он начал описывать яркое дневное солнце. Или вспоминать что-то на эту тему.
– Да, убийства – это такое ночное дело… В полном смысле этого слова.
Вспомнив наконец о чае, наверное, уже безбожно перестоявшемся, он налил в чашки напиток чуть сомнительного зеленовато-желтоватого цвета. Лунин отхлебнул его, почувствовав, как проясняются его мысли. Чай оказался очень крепким.
– Я так понимаю, – сказал он, – что ты склоняешься к следующей версии. Убийца решил поставить что-то вроде мистического эксперимента. Трупы как комментарий к поэзии, поэзия как комментарий к трупам. И все вместе – жуткое кровавое произведение искусства.
– Кто знает? – ответил Муратов. – Это может быть что угодно. Я бы на твоем месте повспоминал еще. Это лучше, чем рыться в библиотеке.
– Да уж, с воспоминаниями у меня непросто… – сказал Лунин. – Все время смешиваются какие-то галлюцинации с реальностью.
– У меня тоже – а у кого по-другому? Тут главное не перейти определенную грань и не увлечься, как увлекся этот несчастный маньяк. Трупы-то не оживут, что ни делай. Это только в галлюцинациях бывает.
Лунин долил себе чая из дракона. Они немного посидели молча. Тучи за окном медленно плыли, из одной неведомой страны в другую. Как ни приятна была эта беседа, наверное, пора было ее уже заканчивать.
– Как там Славик? – спросил он, вдруг вспомнив о нем. – Как он себя чувствует?
– Наверное, уже поправился, – ответил Муратов. – Я еще не видел его после болезни. Но уж сколько времени прошло, должен был выздороветь. Я думаю, завтра увижу его на работе.
– Он тоже работает с Чечетовым?
– Да, у него отдельный проект. Чечетов чем только не занимается.
