— Что в этом плохого?
— Это ведет к сомнениям, — пауза. — И слишком похоже на людей.
— Ну и что же?
— Они смертны.
Снова тишина.
Кузнец отряхивает руки, и они идут по улице, зажатой между глухих стен, возведенных из скрепленных глиной камней. Приближение отмеченного горем дома узнается по обычному в таких случаях преувеличенно-траурному рыданию. Человек-с-гор проходит между стоящих вокруг погребального ложа людей. Девушка лежит в своем лучшем наряде, в венке из белых цветов. Никто не успевает должным образом отреагировать на его приход, когда знахарь дотрагивается до ее щеки, касается шеи...
— Разве у вас в обычае хоронить живых? — спрашивает он, повернувшись.
Это надо суметь заметить — в глубине его глаз мечется тревога. Так могут сузиться зрачки у безоружного человека, ожидающего удар копьем из темноты. Воцаряется тишина. Не дожидаясь, когда окружающие опомнятся, Человек-с-гор кладет ладони ей на виски...
…Где-то, очень далеко отсюда, демон с козлиной головой, страж пути, вздрагивает:
— Послушай! — возбужденно произносит он. — Это ведь человеческая душа...
— Ну и что же? — мурлычет второй. — Здесь нет ничего обыкновенней, чем человеческие души...
— Ты не поняла! Разве ты не слышишь!?
— Что именно?
— Она возвращается!
...На лбу Человека-с-гор выступают капли пота. За его спиной шелест нерешительных голосов. Потом они умолкают. Девушка вдруг шумно вдыхает в грудь воздух, вздрагивает, открывает глаза...
— Что было со мной?
На заре нового дня два воина, несущих стражу на стене у главных ворот славного города Орхомена, что лежит к северо-западу от беотийских Фив, коротая оставшееся до сдачи поста время, равнодушно препираются о вещах, едва ли не самых важных для человека — судьбе и случайности.
— Судьба и срок человеческий предопределены заранее, — произносит седой лучник, глядя в долину, где рассеивается рассветный туман.
— Судьбой человека играет случай, — опираясь на копье, возражает щитоносец, не раз прикрывавший его в схватках. — Тот шутник случай, который каждый миг, не уставая, вновь и вновь швыряет свои несчетные жребии. И один из нас выходит из битвы невредимым, вынося утыканный десятками стрел щит, а другой гибнет от первой же, угодившей в прорезь шлема. Как часто не сила, не искусство, не ум, не хитрость — а удача, дочь случая, дарит нам наши падения и взлеты?
Топот копыт, скрип петель — две запряженные парами боевые колесницы вырываются из распахнувшихся ворот Орхомена. Кони переходят на рысь, возницы правят по узкой дороге, вьющейся между холмов и черных после жатвы полей. К полудню, если не будет замедлен бег, колесницы подкатят к вратам беотийских Фив, и глашатай Эргина, царя минийцев, напомнит правителю Креонту и всему фиванскому народу о подошедшем сроке очередной дани.
— Это судьба, — лучник провожает колесницы взглядом. — Пойми, ты только родился, а нить твоей жизни уже спрядена старшей Мойрой, дочерью Ночи. Ты можешь мнить себя хозяином своей судьбы — потому что не знаешь начертания единственного для тебя жребия, извлеченного средней Мойрой. Настанет срок — и младшая, не сожалея, протянув руку к твоей нити, отправит твою душу бродить в Долине Теней.
— Не верю сказкам о Мойрах, — говорит его товарищ. — Давай лучше пораскинем мозгами. Ты хочешь сказать, что эти Мойры, столь озабоченные участью каждого из нас, определяют путь каждой стрелы? Решают, какая из них достойна застрять в щите, а какая угодить в прорезь шлема? Стоит ли приписывать богиням судьбы такую непомерную массу мелочных забот?
— Что мы знаем о путях их могущества?
— Ну хорошо. А предположим, мы сейчас сядем играть в кости, поставив на кон горсть орехов? Что решит выигрыш? Я говорю — случай! Тот же случай, что правит путем стрелы. Не думаешь ли ты, что Мойры, озаботив себя судьбой пяти орехов, определят число очков, выпавших на верхних гранях? Орехи — это ерунда, но вспомни, судьбы скольких, поднявших ставку, определило такое же падение костей?
— Тебе не переубедить меня словами, — пожав плечами, говорит седой лучник. — Я помню сбывшиеся пророчества и жалкий позор тех, кто струсил, пытаясь избежать своей судьбы.
— А сколько было пустых, несбывшихся пророчеств? Почему все забывают это?
Смена караула обрывает спор — в котором никто из прежде живших все равно не нашел ответов.
Проходит еще день — наступает ночь.
Уже много лет царь Эргин не переживает во сне любовных приключений. Владетелю Орхомена снятся набеги и схватки, военная добыча и пролитая кровь. Этой ночью, забывшись на своем ложе из звериных шкур, Эргин переживает упоение одной из этих иллюзорных битв. Он слышит боевые кличи и стоны умирающих, ржание своих коней, запряженных в бешено мчащуюся колесницу, видит спины бегущих врагов и свою руку, сжимающую окровавленное копье... Ткань его сна вдруг сминается, и, пройдя через хаос обрывочных образов, Эргин видит себя стоящим перед свежесложенной гробницей, вокруг которой темнеет непробитая дерном земля. Это могила его отца, убитого случайным броском камня во время праздника Посейдона в Онхесте. Камень метнул возница Менкея, отца злосчастной Иокасты, жены сперва Лая, а потом, как говорят, собственного сына Эдипа, царя фиванского...
Дружина и минийский народ окружают свежую гробницу. Жертвенный костер сложен рядом. Никто не назовет Эргина недостойным сыном, его отец отправлен в страну мертвых с достойными почестями и свитой: с возницей, виночерпием, любимым музыкантом, парой наложниц. Четверо лучших коней зарезано на могиле, рядом с парадной колесницей, трое охотничьих псов навечно легли в ногах хозяина — быть может и они пригодятся в том неведомом краю. И вот теперь, у свежей могилы, Эргин возносит жертву грозному богу, без помощи которого не обошлось в славном деле сыновнего мщения. Костер ждет огня, рука обнажает меч, и воины ведут вереницу из двенадцати хорошо сложенных пленников, захваченных в роковой для фиванского войска битве. Их руки скручены за спиной.
По разному встречающих неизбежное, их одного за другим подталкивают древками копий. Царь убивает их собственной рукой, вгоняя меч между ребер. Жертвы сразу затихают у его ног, но последний, плюнув в лицо владыке Орхомена, произносит проклятие. Тот усмехается, направляет клинок чуть пониже, и наглец долго умирает, захлебываясь собственной кровью.
Трещат язычки наполненного трупами костра. Разбежавшееся по сухому хворосту пламя прыгает к небесам. Словно просыпаясь, мертвые корчатся от жара, и вдруг один из них, умерший последним, приподнявшись, протягивает руку к горлу Эргина. Она невероятно огромна и длинна, эта покрытая лепестками пламени рука, и сам он тоже огромен, разросшийся в полнеба мертвец, с хриплым смехом схвативший за горло своего убийцу. Задыхаясь Эргин пытается закричать...
...и пробуждается. Настойчиво теребя за плечо, своего господина будет возничий, он же щитоносец, он же старший телохранитель, поверенный сокровенных дум и планов владетеля Орхомена. Эргин открывает глаза...
— Колесницы гонцов у ворот, — слышит он сквозь еще не покинувший душу кошмар.
— Если они прибыли — пусть идут сюда.
— Они не придут, царь...
Услышав черную весть, Эргин, вскочив, опоясывается мечом.
