В нарушение заведенного порядка двор цитадели Орхомена полон людьми. Двое воинов, в которых Эргин узнает стражей ворот, держат под уздцы усталых коней, запряженных в хорошо знакомые колесницы глашатаев. Те пусты... Пусты?
Эргин подходит ближе. На днищах колесниц он видит изувеченные тела своих гонцов, отправленных утром в Фивы. Их руки и ноги, словно отсеченные мясницким топором, привешены к шеям, торчащие культи прижжены раскаленным металлом. Носы тоже отрезаны...
Называя имя каждого, Эргин дотрагивается до них, товарищей, деливших с ним тревоги войн и веселье пиров. Один уже холоден, двое без чувств, и лишь четвертый встречается глазами с царем. В них слезы. Бывалый воин, пошевеливаясь, как червь, и по-детски жалобно всхлипывая, что-то пытается произнести окровавленными губами.
Сотни голосов толпы гудят яростью, в глубине ее воет, вырываясь из рук, потерявшая разум женщина. Срывая голос, Эргин требует всех замолчать, и толпа стихает. Воющей женщине зажимают рот.
— Кто!? — наливаясь кровью, кричит владыка Орхомена.
Каждый толчок пульса отдается ему под черепом, как удар молота.
— Воин в львиной шкуре, — бормочет изувеченный. — Мы не знали его...
— Всего один?
— С ним был... оруженосец. Мы встретили их в кадмейских пределах... — с трудом произносимые слова прерываются надрывными вздохами. — Он спросил... кто мы... что за дело... Мы отвечали... как ты велел... что едем напомнить фиванцам о твоей... милости, как ты... поступил с ними... наложив дань вместо того, чтобы... отрезав носы... руки...
Тихо скуля, глашатай глотает воздух. Огни факелов дрожат в слезящихся глазах.
— Ну!! — кричит Эргин.
Его побелевшие пальцы вцепляются в борта колесницы.
— Мы велели ему убираться... с дороги. Он же спросил... вправду ли Эргин жаждал... такой... дани. И он... он...
Рвущий сердца вопль вновь снова несется из толпы, невыносимо слившись с вторящим собачьим воем.
— Не молчи! — кричит Эргин.
Но глашатай его воли в обмороке. Быть может, он уже ничего не скажет. В обращенных к нему лицах Эргин видит отражение собственной ярости.
— Фивы заплатят за все! — произносит он. — Они нарушили обычай! Боги не вступятся за них!
И, подняв кулак, издает воинский клич. Минийский народ вторит вождю, подняв к небесам сверкнувшее в факелах оружие.
Однако люди не всегда способны предугадать замыслы своих богов.
Вечером бывает приятно, забравшись на плоскую кровлю дома и глядя на затягиваемый дымкой горизонт, лениво перебирать внутри себя мысли, не тревожащие душу. Над поселком поднимаются к небу дымы вечерних очагов, мычит пригнанное с пастбища стадо, и не подгоняемые никем коровы с раздутым выменем сами расходятся по своим дворам. Человек-с-гор щурится на клонящееся к закату солнце. В сущности, приходит ему в голову, подлинное счастье человека не в славе, не во власти, не в силе, а в той сумме мелочных с виду событий и дел, истинная цена которых известна лишь ему одному. Улыбаясь, он припоминает некоторые из этих мелочей — когда его обостренный во время жизни в горах дар предчувствия нашептывает приближение беды. Он надолго задумывается и некоторое время спустя спускается вниз.
Кузнец занимается тем, что раскалывает остывшие полуформы.
— Ты что-то хотел сказать мне? — спрашивает он, оглянувшись и опустив каменный молот.
Человек-с-гор отвечает не сразу. Они уже научились понимать друг друга с полуслова, что не всегда случается между замкнутыми людьми, и ему нелегко начинать прощание.
— Я ухожу, — говорит он.
Кузнец удивленно поднимает брови:
— Почему?
— Я видел знак своей судьбы. Если я останусь здесь, по моим следам придет беда. Не спрашивай меня больше, ибо я ответил достаточно.
Кузнец рассеянно вытирает руки засаленным куском шерсти.
— Куда ты пойдешь теперь?
— Наверно на юг. В Беотию и дальше. Увижу большие города, других людей.
— Люди одинаковы везде.
— Да, наверно. Мне лучше будет уйти сейчас, мастер.
— Мы проводим тебя до тропы.
Такой уж жребий иногда швыряет нам судьба — уходить. И если не держали вас ни долг, ни благодарность, ни любовь, уходите не прощаясь. Не прощаясь с женщиной, которая вас не любила, уходя из дома, не ставшего для вас своим, из страны, не признавшей вас своим сыном. Если с вами случалось что-то подобное, то вы поймете, почему это должно быть именно так.
И все-таки, одно прощальное напутствие ему доводится услышать. Они проходят к воротам узкой короткой улицей, зажатой глухими стенами домов, глядящих внутрь себя, где в до сих пор не высохшей грязи барахтаются свиньи, когда подняв голову на голос, Человек-с-гор видит хорошо знакомую ему девушку, совсем юную, высокую, с длинными каштановыми волосами. Сидя на плоской крыше, она тоже думала о каких-то очень простых и понятных вещах.
— Здравствуй, — говорит он. — И прощай. Я ухожу.
— Надолго?
— Навсегда. Что скажешь на прощанье?
Они улыбаются друг другу. Между ними есть тайна, о которой не знает больше никто из людей. Для нее она связана с туманными, похожими на сон воспоминаниями о долгом пути через темноту, о небесах странной страны, в которых никогда не вспыхнуть ни одной звезде, о барке, скользящей над темными водами реки, из-за которой нет возврата, и о странной силе, заставившей ее повернуть назад. Она догадывается, что ее сон не был сном, но все это для нее уже в прошлом, в которое уходит теперь и этот странный, непонятный человек. Изгиб ее губ может скрывать и грусть, и жалость, и презрение. Что угодно.
— Ты совсем не изменился с того времени, когда я напоила тебя водой.
— Ты тоже.
— Да сохранят тебя богини судьбы!
— Спасибо, девушка.
Он поворачивается.
— Постой! Это тебе на прощанье. Лови!
Выбросив руку, он ловит яблоко. И не теряя времени, надкусывает сочную мякоть:
— Пусть благосклонны будут богини и к тебе. Прощай!
Проводившие его до тропы возвращаются в сумерках наступившей ночи, а она все еще сидит на плоской крыше, скрестив руки на сомкнутых коленях, перебирая в себе одной ей известные мысли, касающиеся тех мелочных с виду вещей и событий, сумма которых составляет человеческое счастье.
Впряженные в колесницы кони ржут у ворот Фив. Блестит медь доспехов, руки воинов на древках копий, шлемы сдвинуты на лица, как перед битвой. Но их всего-навсего окликают со стен, прежде чем распахнуть ворота. Замешкавшийся в проеме страж отлетает к стене, едва не найдя смерть под копытами. Промчавшись сквозь город, колесницы останавливают бег на рыночной площади у подножия Кадмейской
