В запретной для всех прочих комнате Медея смешивает мирру, смираксу и ладан перед статуей черной богини Гекаты. Статуя вырезана из корня дикой руты. Серебряный свет полной луны падает через узкие, пробитые под потолком окна.
— Услышь меня и приди, ходящая ночью среди дорог и перекрестков, — рисуя на плитах пола магические знаки, произносит Медея, — земная и небесная Бомбо, приносящая воздух, враждебная свету, спутница Ночи, радая лаю и пролитой крови, тысячеликая лунная Мормо, страшная мертвым — приди и прими мою жертву!
Шуршат шныряющие под ногами маленькие серые ящерицы. Медея бросает на пол горсть черного порошка, роняет на него искру.
И в мерцании огненных знаков постигает страшный смысл вещего сна.
Недобрую ночь, когда взбесившийся ветер гонит грозовые тучи над Пелопонессом, Человек-с-гор проводит в пещере, скрытой в зарослях одного из склонов Тайгета. Из стебля фенхеля вытряхнут тлеющий уголек на собранную кем-то прежде кучу хвороста, и раздутое дыханием пламя разбегается по сучьям. Протянув к огню озябшие руки, Человек-с-гор оглядывается, разглядывая свое убежище.
Оно служило прежде многим и многим. Толстый слой утоптанного пепла устилает пол, потолок почернел от дыма, а проведя ладонью по стене, он случайно снимает отвалившийся единым куском слой копоти. На оголившемся камне не столько виден, сколько угадывается нанесенный безнадежно потускневшей краской силуэт невиданного зверя, быть может бродившего по лику земли до одного из опустошавших ее потопов.
И тогда приходит тоска. Пламя способно обжечь пальцы, но не согреть душу. Человек-с-гор вспоминает о пройденном пути, и нанизанные на единую нить клочки прошлого проходят через его разум чередой ярких вспышек, он снова следит за укрощением яростно бьющихся фессалийских кобылиц, видит блеск руна в глубине орхоменского храма, слышит голоса дельфийских паломников, боевые кличи копейщиков Эвбеи, зачерпнув ладонью, пробует влагу журчащего у подножия афинского акрополя соленого источника и жадно пьет холодную воду пресного ключа, журчащего в сердце коринфской цитадели, того самого ключа, ради которого, как говорят, бросил вызов богам Сисиф, хитрейший из людей, ненадолго обманувший даже смерть. Однако и он не избежал общей для смертных судьбы — и Человек-с-гор снова думает о силе, которая каждый раз срывала его с места и гнала дальше, как травимого зверя, гнала на новые места и к новым людям, которые, в сущности, одинаковы везде... Колесо памяти продолжает вращаться — и он вспоминает растерянного маленького мальчика, узнавшего вдруг, что в мире этом есть смерть. И что пользы в том, что он неизмеримо превзошел других, протянув руки к сокровеннейшим тайнам жизни и смерти, он, одинокий изгнанник, сидящий в древней пещере на склоне горы Тайгет...
Что-то проскулив во сне собственному кошмару, его собака тесней прижимается к хозяину, напомнив невольно, что все эти годы он никогда не был до конца один. Человек-с-гор тоже начинает засыпать, припоминая почему-то древние, рассказываемые стариками у вечерних очагов легенды о людях века золота, поклонявшихся Крону, не знавших труда и умиравших, не боясь смерти, людях века серебра, живших по сто лет, во всем слушавшихся своих матерей, не приносивших жертвы богам и уничтоженных Зевсом, грубых и воинственных людях первого из веков меди, погубленных черной смертью — а заснув, он слышит голос, не тот спокойный, рассудительный голос, которым говорит с человеком его судьба, а властный, требующий повиновения приказ, к чему-то призывающий и что-то сулящий. Но проснувшись в ночи, Человек-с-гор не может вспомнить ни обещаний, ни угроз — одно лишь только брошенное им самим «Нет!».
Он снова засыпает, в то время как стоящий в тени вершины Тайгета белокурый бог пускает, натянув лук, бесшумно сверкнувшую во мраке серебристую стрелу. Бог знает, что наступит день, и в городе, где упадет стрела, начнут вылезать на свет из канав и подвалов потерявшие страх крысы с окровавленными мордами, чтобы найти смерть под солнцем, а на исходе дня кто-то из людей ощутит головокружение и тошноту, на его теле выступят смрадные струпья чумы...
И через погруженный в ужас и мрак город пройдет бог мертвых.
Одетый в черное, из ночной тьмы старший жрец Аполлона входит в храм, переступив через разбросанные у входа затушенные факела. То, что происходит внутри, не нуждается в лишнем освещении. Его встречают взгляды старейшин города, собравшихся в круг при свете единственного зажженного светильника. Они глядят на него, как на призрак, в то время как жрец неторопливо проходит к своему пустующему месту, садится, произнеся приветствие — и двое его невольных соседей начинают ерзать, отодвигаясь каждый раз на ширину ногтя. Все уже слышали, что он недавно слег в постель с головокружением и рвотой.
Чтобы отмести все сомнения, жрец сбрасывает с седой головы край плаща и смотрит в глаза ближайшим соседям:
— Да, я жив и здоров. Пусть пришедшее исцеление окажется знаком благоволения бога.
Может благоволения, а может — и нет. Иногда в вымершем от чумы городе в живых может остаться лишь раб, без передышек обмывавший мертвецов.
Вопросительным взглядом пришедший указывает на лежащий на полу сосуд для бросания жребиев. Ему подают сосновую табличку с выжженным ответом оракула: бог требует жертвы. Его служитель пришел вовремя и должен будет исполнить положенный обряд. Жрец энергично берется за дело.
Сперва в жертву богу собирались отдать с рождения обиженного судьбой хромого полуидиота с несимметричными чертами лица, но тот, почувствовав недоброе, скрылся, несмотря на хромоту. Теперь он заменен ни к чему не годным недалеким сухоруким детиной, несчастьем своих родителей, получившим наконец случай принести пользу своему отечеству. Сначала его по обычаю кормят ячменным хлебом, сыром и сушеными фигами. Еще не осознавшая своей участи, жертва покорно поедает продукты, но когда, сняв одежду, под музыку флейт его принимаются стегать между ног едким корневищем морского лука, он начинает вырываться и кричать. Отсчитав до семи, жрец велит отвести жертву на алтарь. Продолжая дергаться, детина обзывает его нехорошим словом и, не теряя достоинства, жрец кивает, пробуя кончиком пальца остроту ритуального меча...
Наконец, развеяв на морском побережье пепел сожженного на алтаре отечества, жрец отпускает служителей храма и, вернувшись в город, отыскивает прилепившуюся к его наружной стене неказистую хижину. Он стучит в дверь...
— Кто беспокоит бедную вдову в этот поздний час и это страшное время? — раздается в ответ.
— Человек, — произносит он, — желающий знать нечто.
— Пришедший поздно, чем заплатишь ты за это знание?
— Золотом! — говорит жрец, и неведомо откуда сверкнувший луч падает на протянутую ладонь с золотым слитком.
— Тогда толкни дверь.
Известно, что пророки, специализируются ли они на толковании полета птиц, движения звезд или рисунков печени, получают свои знания по наследству, кроме тех, конечно, кто сподобился получить этот дар прямо от какого-нибудь бога. Так стоит ли удивляться женщинам, передающих дочерям свое ремесло колдуний? Она пытается разглядеть пришедшего, он же видит перед собой ее сухую фигуру и когда-то довольно красивое, но отмеченное близко подошедшей старостью лицо. Но ее голос звонок:
— Я все равно узнала тебя. Ты жрец Аполлона. Зачем избраннику бога искусство простой ворожеи?
— Я спрашивал у своего бога, — говорит он, садясь у огня. — Но бог молчит.
Пошарив среди стоящих в углу горшков, она кидает в очаг пучок сухих трав. Вспыхнувший огонь наполняет хижину ароматным дымом.
— Так что же ты хочешь узнать?
— Свое будущее, колдунья.
