Она качает головой:
— Ты явился не туда. Иди в Дельфы, и дух убитого твоим богом змея скажет тебе что-нибудь, а нет, так ступай в Додону, и жрец Зевса нечто напророчит тебе по шелесту священного дуба или звону качающегося колокола, или отправляйся в Патры, где жрица Деметры что-то разглядит в опущенном в колодец зеркале, а в Фарах достаточно будет слитка меди, чтобы милостью Гермеса...
— Довольно! — обрывает пришедший. — А что можешь ты, старуха?
Она смеется. В двух рядах ее необыкновенно белых зубов не оказывается ни одного темного провала:
— Я могу снять заклятье, навести порчу, сварить приворотное зелье, вывести видимого лишь мне духа умершего...
Он бросает слиток на стол:
— Тогда выведи мне духа моего отца!
— Протяни мне руку.
Он протягивает.
— На ней свежая кровь, — говорит она. — Дай левую!
Ее руки холодны, а прикосновения почти неощутимы. Ладонь вложена в ладонь — и быстро вскинув голову, она снова пытается увидеть его лицо. Потом опускает глаза:
— По неведенью или умыслу, но ты солгал мне. Твой отец жив.
— Быть может, ты и права, — медленно говорит он. — Видишь ли ты его?
— Вижу ли я его? О да! В далекой стране, где кончаются пути всего, закованный в цепи и сломленный тоской, он спит в свой подземной темнице, и порождения Ночи не тревожат сейчас его душу. Измученный, он видит сон...
Пришедший взмахивает рукой, и горсть золотых слитков рассыпается у ног колдуньи:
— Говори!
— Не стоит... Он видит себя восседающим на троне, на недосягаемой высоте, выше любых гор. Необозримая Ойкумена кажется распростертой у его ног. Толпами людей заполнены равнины. Стоя на коленях, все опускаются ниц и, скрыв лица, произносят какие-то слова, из которых внятно лишь одно: «Господин!»
— Быть может, ты и права, — медленно говорит он. — Расскажи тогда... о моем деде! Жив ли он?
— Так дай снова руку! Да, я вижу его... Вокруг мрак, и он падает среди клубящейся мглы, падение это бесконечно и длится века... много веков... Его губы устали произносить слова проклятий, они зовут лишь смерть, но смерти нет места в вечной бездне... Что же ты встаешь, пришедший в ночи? Ты дал так много золота — так давай же я попробую увидеть пути твоей судьбы! Дай руку... нет, теперь ту, на которой кровь!
Он протягивает ей ладонь, мгновенно отнятую от рукояти меча.
— Ты, правящий мертвыми и любящий тьму... — начинает она. — Но постой, я слышу, как пробудился твой бог-отец! Он открывает глаза, обводит ими свой каменный мешок — и рыдает, колотя кулаками об пол, поняв, как смеялись над ним его сны. Он проклинает все, порожденное собой, в том числе и тебя, однажды умершего, снова воскрешенного и видящего каждую ночь свою смерть...
— Да кто же ты такая!! — кричит он.
Сомкнувшиеся на ее горле пальцы не ощущают ничего. Трупный запах бьет в лицо бога, на его ладонях лишь гниющая слизь, обнажившиеся кости падают на пол и последним, проскользнув между растерянно разжатых рук, шлепается череп. Его по-прежнему белые зубы смеются над богом мертвых, а из пустой глазницы медленно выползает змея.
— В добрый час ты заговорил со мной о будущем, — раскрыв пасть, шипит она, обвиваясь вокруг черепа, уже не человечьего, а ослиного — Я ведь искала тебя.
Ее кольца наливаются силой, череп хрустит, покрывшись сразу тысячью трещин, и все вдруг исчезает в ярко вспыхнувшем синем пламени — которое опав, открывает странного зверя. Три головы пристально глядят на бога, а тело колеблется в мареве.
— Здравствуй, тысячеликая! — выдыхает бог мертвых. — Что делаешь здесь ты, в этой хижине?
— Ее хозяйка умерла вчера от чумы. Ей не помогли ни заклинания, ни искусство ворожеи, — говорит львиная голова. — И я, — тявкнув, продолжает собачья, — решила, поджидая тебя, ненадолго заняться ее ремеслом... — Лошадиная голова громко ржет. — Глянь-ка, какой доход приносит оно в дни чумы!
Оканчивающийся кисточкой хвост хлещущим ударом раскалывает глиняный стамнос. Засыпая черепки, куча слитков рассыпается по полу. Золото проблескивает среди серебра и меди.
— Впрочем, ты тоже неплохо сыграл свою роль, бог.
— Так ты искала меня, тысячеликая?
— Да! — говорит Геката, дочь Ночи. — Близится тот час судьбы, в который всемогущий Рок снова решит бросить свои безразличные жребии.
— Вот как? — бог мертвых снова садится на скамью. — И какие же перемены сулит Рок потомкам Крона? Они на вершине власти и могущества, и значит...
— Значит, Рок может послать им лишь падение.
— Объясни, богиня Ночи. Хотел бы я знать, в чем найдут опору подобные пророчества.
— Что ж, слушай...
Три ее головы впиваются друг другу в глотки — и вот с них течет кровь, она пузырится на трех прокушенных шеях, растекается вокруг, наполняет марево своим цветом, шипит и разбрызгивается фонтанами. Уже видна только кровь — которая вдруг, исчезнув бесследно, оставляет вместо извивающегося чудовища женщину, почти старуху, с наполовину седыми, наполовину черными волосами, одетую в серое, в широкой железной короне
— Мне ли напоминать тебе, бог, что история этого мира могла бы сложиться иначе, и он стал бы совсем иным, — начинает она. — Например, тучи никогда бы не закрывали небо и не проливали дождей, однако никто бы не страдал ни от жажды, ни от зноя, брошенный вверх камень не стремился бы упасть обратно, на голову кинувшему, и чтобы взлететь в небеса, не нужны были бы крылья. Это вовсе не значит, конечно, что тот мир стал лучше нашего, он мог оказаться еще более безжалостным и страшным. Просто он был бы иным. Некоторые из нас любят посмеяться над наивной глупостью фантазий человеческих — но кто знает, как часто эти фантазии суть лишь отражение когда-то несбывшихся возможностей.
— Да, — произносит Гадес, завороженный совсем другой мыслью.
— В отличие от людей, нам известно, что Рок не кидает жребиев, не оставляющих выбора. И в этом сложившемся мире снова могут случиться перемены, которые нарушат равновесие, так что новый порядок вещей не оставит места ни величию аристократов Олимпа, ни сумеречной власти подземных богов. Был бы этот мир таким, к какому мы привыкли, если бы, к примеру, не был заточен в стране мертвых один так хорошо нам известный древний бог и не был распят другой, где-то на краю Ойкумены? Кто знает, вернись они в этот мир, не превратится ли он в поле огненной битвы, перед которой померкнут битвы древних гигантов?
— К чему это все? — говорит Гадес. — Тем двоим никогда не вернуться.
— Быть может да, а может — и нет. Но сегодня я хотела бы поговорить с тобой об одном смертном.
Бог мертвых вдруг смеется, поняв, что угнетавшие его мысли оказались лишь пустыми страхами:
— Всего об одном?
— Тебя ведь прозвали Плутоном, не так ли, бог?
— Да, — бог улыбается, хоть уже и не смеется. — Я сам не знаю, сколько теней бродит в моей тихой долине, и кажусь самому себе старым скрягой, который, набив подвалы золотом, тешит себя мыслью о своем богатстве, хотя на самом деле именно он сам и его скупость лишили эти сокровища их настоящей цены.
— Так знай, скупой бог, в мире людей завелся вор душ человеческих.
— Я знаю его.
— Знаешь, сын Крона?
— Время от времени он, как рыбак, забрасывает свой крючок в мой омут, чтобы на время выловить одну из моих рыбок. Что за нужда, никто из них, в конце концов, не избежит Долины Теней.
