— Тебя это так забавляет?
— Как забавляет все новое и необычное. Мне до сих пор неясны загадочные пути его силы.
— Быть может, они загадочны и ему самому. Но не приходит в голову богу, что однажды этот ловец подсечет его самого, и он, как пойманная рыба, будет биться в удушье на чужом ему берегу?
Бог усмехается:
— И что же вдохновляет тебя на такое пророчество?
— Знание сути вещей, сын Крона. Что если то новое и необычное, которое так забавляет тебя, станет вдруг частью повседневного порядка вещей?
— Я понял твою мысль. Но этот человек не сумеет впустить в мир неведомое. Пусть даже он возомнит себя рыбаком, на самом же деле он — лишь дичь, которая скоро забьется в силках.
За дверями хижины вдруг раздается шелест, похожий на усталые взмахи огромных кожаных крыльев.
— Как пророчица, я предрекаю — это не конец его пути!
— Пусть так. Но путь этот обставлен флажками и ведет в сети.
— Кто может расставить сети человеку, не равному другим?
— Тот, кто сильнее его.
— Значит, только бог.
— Это я и имел в виду, ночная госпожа.
Вечером восьмого дня месяца Крония Эгей, царь афинский, пирует с приближенными в храме Аполлона Дельфиния, когда один из телохранителей докладывает ему о приходе посланца из Трезена. Эгей переглядывается с Медеей. Та чуть заметно кивает.
— Зови! — велит он. — Благо есть свободное место в конце стола. Но предупреди, сегодня мы отдыхаем. И потому ни слова о делах.
Медея тем временем встает, чтобы из своих рук поднести кубок гостю, как ей показалось, обделенному вниманием. Порой трудно поверить страшным вещам, которые рассказывают об этой внимательной хозяйке пира, но следы шрамов огня на руках свидетельствуют о том, что хотя бы часть этих рассказов — правда.
Удерживая нить ведущейся беседы, Эгей бросает короткие взгляды на трезенского незнакомца. Тот, одетый в подобающие случаю длинные одежды, с аккуратно уложенными волосами, сидит на отведенном месте, не говоря лишнего и не упуская случая подкрепиться.
— Что могу тебе сказать? — тихо говорит Эгей жене. — По-моему, вполне приятный юноша. Во всяком случае, ему не откажешь ни в хороших манерах, ни в аппетите.
— Вчера на заре, — еще тише произносит Медея, — сыновья Фитала совершили над ним обряд очищения от крови на берегу Кефиса, у алтаря Зевса Милосердного.
— Так он еще и благочестив... а чью кровь ему случилось пролить?
— Этого я не знаю... Не смотри на него! — умело улыбаясь, Медея вставляет в общий разговор удачную фразу и тихо продолжает. — А утром этот приятный юноша, едва войдя в город, устроил драку у храма Посейдона.
— С кем?
— С работавшими там каменщиками. Им показалось, что его облик и манеры слишком женственны, и они высказали ему это вслух, посоветовав больше не ходить без сопровождающих. Тогда, избив их...
— Этих-то здоровенных верзил? В таком случае, юноша этот — само совершенство. Вот только... Ему не следовало бы, нарушая принятые приличия, резать на пиру мясо мечом. Откуда тебе все это известно, Медея?
— От твоего лучника, Фалера.
— Он мне ничего не говорил.
— Однако ты с ним сегодня и не разговаривал.
— Да, верно...
— А напрасно, это твой телохранитель. Этот юноша, сказал он, великолепно уклонялся от ударов, его же выпады ни разу не прошли мимо цели.
Кто-то из присутствующих вспоминает о снаряжаемом в Пирее корабле под черным парусом, и разговор, взлетев на тон выше, приобретает ту самую, неподходящую для пира остроту — однако Эгей и Медея уже не слышат его.
— Тогда это действительно более чем необычный человек, — серьезно произносит Эгей. — И ты считаешь, что этот юноша...
— Этот юноша, — продолжает она, — который само совершенство, такой благочестивый и умеющий хорошо работать кулаками, воспитанный, хоть и режущий на пиру мясо мечом — он принесет горе и гибель всем нам, тебе и твоему сыну.
— Ты уверена?
— Много ли моих предсказаний оказались пустыми?
— Ни одного.
Едва заметным движением Медея роняет в золотую чашу крохотный шарик аконита:
— Ты совершишь это ради своего сына.
Они смотрят друг на друга, и Эгей преодолевает в себе остатки сомнений. Он подзывает гостя, задает ему вопросы о вещах, значения не имеющих, подает чашу и произносит тост.
Только когда золоченый край чаши готов коснуться губ гостя, взгляд старика случайно падает на рукоять меча. С несвойственной своему возрасту быстротой Эгей выбивает чашу из рук незнакомца. Звеня на плитах пола, она откатывается вглубь храма.
Наступает тишина.
— Прости старика, благородный Тесей, — произносит царь Аттики, — но это вино и этот кубок, кажется, недостойны тебя. Не удивляйся вопросу — откуда у тебя этот меч?
Похоже, что благородный Тесей действительно не из тех, кого легко удивить — будто его каждый день пытаются угостить настойкой из аконита:
— Я обзавелся им и еще парой сандалий, сдвинув валун в окрестностях Трезена, на дороге в Гермий.
— Кто надоумил тебя сделать это?
— Моя мать.
— Как имя матери? — голос старика дрожит.
— Эфра!
— Так обними же меня, сын мой!
Еще не освободившись от отцовских объятий, Тесей пытается отыскать глазами подавшую яд — но слышит лишь задержанный эхом отголосок отчаянного женского вскрика.
Спустившись на мессенскую равнину и выйдя к перекрестку трех дорог, Человек-с-гор оглядывается на садящийся за зубцы гор солнечный диск. Его собака вдруг рычит и, сорвавшись с места, исчезает в придорожных кустах. Оттуда сразу несутся вопли. Знахарь опускает копье. Издающий такие крики человек едва ли может быть для него опасен.
Увидев же кричащего, он смеется. Потом замолкает, устыдившись своего смеха. Этот человек никому не способен принести несчастий, кроме самого себя. Все еще отмахиваясь от ничего ему не сделавшей собаки, приземистый уродливый человечек с несимметричными чертами лица тянет к нему руку и, заикаясь, просит есть.
Человек-с-гор развязывает свою сумку. Глядя, как обиженный судьбой неровными зубами рвет лепешку, съев сначала кусок сыра, он усмехается и задает первый из своих вопросов. В ответ он слышит нечто, похожее на поток жалоб, жалоб человека, не способного ни сформулировать мысли, ни четко
