А еще иногда приходит Она, та, что выше ненависти и страха. Ее приход дарит его душе успокоение, и он всегда с трудом скрывает робость при ее появлении. Не зная, кто она, он даже не пытается разгадать эту загадку, ибо жизнь приучила его, что познание сути вещей всегда губит то, что в них прекрасно — он же не хочет лишиться единственной настоящей красоты, которая иногда появляется в его мире.
Но иногда даже ее приход не может заставить его забыть свою тревогу. Наступает миг — и рогатый повелитель Лабиринта кричит, требуя новой жертвы.
Погрузившись в плавное течение своих мыслей, высокая девушка с каштановыми волосами следит за беспокойным сном Человека-с-гор. Сидя у изголовья, она не мешает подкравшемуся солнечному лучу упасть на его лицо. Проснувшись, он встречается с ее взглядом.
— Я долго спал?
— Со вчерашнего вечера, — говорит она.
Пробуждение происходит в непривычной тишине, слышно их дыхание — и еще жужжание залетевший в комнату мухи. Он вспоминает, что сегодня второй день состязаний, гонки колесниц, чем только и можно объяснить тишину дворца-цитадели правителя Элиды.
— Ты хочешь пить? — спрашивает она.
Вместо ответа он протягивает ей руку, и, опустив глаза, она трется щекой о его ладонь. Ничего больше между ними не успевает произойти, со двора цитадели раздается стук копыт, а потом из коридора доносится звук быстро приближающихся легких шагов. Распахнувшаяся без стука дверь пропускает другого победителя. На челе первенца Пелопса лавровый венок, а под глазом вчерашний синяк. Но улыбка, как всегда, полна дружелюбия:
— Рад видеть тебя в полном здравии.
— Тебя также. Ты победил?
— Как и собирался.
— Поздравляю.
— Не стоит. Одному из моих друзей сегодня очень не повезло.
— Он расшиб колесницу о поворотный столб?
— Нет. Он просто упал с нее.
Догадаться, к чему клонится разговор, нетрудно. Человек-с-гор встает, и девушка, не поднимая глаз на пришедшего, начинает суетиться, подавая ему одежду.
— Меня начинает удивлять, почему люди так стремятся ездить на колесницах, — произносит Человек-с-гор. — Судя по тому, какое количество их разбивается и переворачивается, странно, что не иссякает количество желающих занять места в этих убийственных экипажах.
Атрей оценивает шутку по достоинству. И смеется:
— Да, но ведь на колесницах ездят лучшие из людей, отпрыски славного племени воинов, а кроме них — только боги.
Недолгое время спустя, поставив на край стола футляр с инструментами и велев убраться лишним зрителям, Человек-с-гор склоняется над неудачником. Тот без сознания, тело в ссадинах, голова и лицо в крови — что, впрочем, ни о чем не говорит.
— Шея цела, — произносит Человек-с-гор, ощупав позвонки.
И протягивает руку за кувшином с теплой водой.
— А череп? — интересуется Атрей, никуда не ушедший и не чувствующий себя лишним зрителем.
Пройдя щели досок, струйки покрасневшей воды стекают на пол.
— Цел, — говорит Человек-с-гор. — Он у него крепкий, как почти у всех отпрысков славного племени воинов. Однако... Похоже, что бедняга парализован.
Усмехнувшись и покачав головой, знахарь открывает футляр. Кое-кому из невольных наблюдателей становится плохо, но первенец Пелопса с живейшим любопытством наблюдает как блестящее, усаженное мелкими зубцами полотно бронзовой пилы срезает у парализованного верхушку черепа, а потом с интересом глядит на обнажившийся мозг, поверхность которого чуть вздрагивает в такт ударам пульса.
— И он будет жить?
Человек-с-гор кивает, осторожно снимая с мозга пленку запекшейся крови:
— Да, с пришитой нитками верхушкой черепа. Но теперь он так и не сумеет понять, до конца своей жизни, что же заставляет человека брать в руки поводья колесницы.
Так странно иногда ворожит судьба — путь к гибели она делает похожим на сказочную прогулку, а тропу к спасению усеивает терниями. Седые пики трех великих гор Крита встают над горизонтом остриями трезубца, ветер туго надувает черный финикийский парус, белеют разводы засохшей соли на выкрашенных охрой веслах, соленые брызги лишь освежают, всегда играет флейта, часто слышен смех, и только траурный выкрик далеко залетевшей чайки напоминает иногда, что путь этот — путь к смерти.
Тесей садится рядом со своим кормщиком. И молчит.
— Какие мысли тревожат душу сына Эгея? — интересуется Феак.
— Я думаю о том, что нас ждет. А о чем думаешь ты, Феак?
Непроницаемый финикиец пожимает плечами:
— Я думаю о том, что через пару дней, если будет на то милость богов стихий, мы завидим зеленые равнины Крита.
— А если не будет?
Феак поднимает глаза к небесам:
— Все что угодно. Может быть, обитатель Лабиринта так и не дождется жертв, а между наших ребер будут играть рыбки.
Сына Посейдона это не пугает:
— Ты мог бы пристать прямо к берегу Крита, минуя Дию?
— Вообще-то да, — подтверждает Феак, — но ведь никто этого не делает. Все корабли разгружаются на Дии, а потом груз барками переправляют на Крит. Ведь на всем северном побережье нет ни одной удобной бухты. Ни один капитан не бросит якоря в Ираклионе даже на ночь. Стоит перемениться погоде, и судно станет игрушкой мельтема.
Тесей молчит, снова отдавшись прежним мыслям.
— К тому же на Дии вас будут поджидать, как поджидали ваших предшественников. О, владыку Крита не упрекнешь в недостатке гостеприимства! Вас усадят в украшенные цветами ладьи, как лучших гостей, а на критском берегу будут ждать парадные колесницы. Вас увенчают венками из роз и, если это утешит сына Эгея...
— Едва ли, Феак. Венками из роз украшают не только лучших гостей, а еще и жертвенных быков. Пусть я покажусь излишне занудным, но напомни-ка мне лучше, что в этом деле требуется от тебя?
— Очень немного. Ввести корабль в бухту, найти место для стоянки...
— А потом?
— Ждать. А что?
— Ничего, — произносит Тесей. — Просто иногда это оказывается самым трудным.
Сменив львиную шкуру на траурный черный плащ, Алкид подходит к Дельфийскому святилищу как простой паломник, один из многих. Ему приходиться ждать.
Глядя на то и дело рассекающих толпу служителей святилища, он слышит шелест священного лавра и редкие, тихие голоса ждущих милости бога. Никто не заговаривает с ним. Наконец жрец-пророк молча берет
