— Прости. И не сердись. Я люблю тебя.
Ночи поделены между любовной игрой и не приносящим дурных видений спокойным сном, заря нового дня встречается, как приход хорошего друга. Быть может, это и есть счастье?
— Что с тобой? — говорит она. — Я же вижу. Какая тревога на твоем сердце?
Ровно, не дрожа, горит огонек плавающего в масле фитиля. Он лежит на спине, повернув голову к окну, туда, где в ясной черноте неба видны огни звезд.
— Сегодня днем меня задержала стража внешних ворот, — говорит он. — Приказ Пелопса — и касается он лишь меня.
— Правитель боится расстаться с тобой, — говорит она. — Он боится, что ты уйдешь, как уходил из других мест.
Темнота скрывает их лица.
— Он забыл, что я всегда уходил, если хотел уйти.
— Но зачем тебе это делать сейчас? Ты имеешь все, о чем только можно мечтать — и правитель Элиды нуждается в тебе. Ты же сам говорил, что даже царапина, на которую другой человек не обратил бы внимания, заживает на его теле, как самая тяжелая рана.
— Да, говорил, — раздается в темноте. — А еще я говорил, что правитель боится смерти.
— Все боятся смерти, — говорит она.
— Не все боятся так, как он.
Недолгое время они молчат. Треск цикад вдруг стихает.
— Я тоже боюсь потерять тебя. В тебе будто сидит какой-то демон, заставляющий тебя бросать то, чем всегда так дорожат другие, и пускаться в путь, который однажды принесет тебе смерть. Ты словно все время бросаешь кому-то вызов, не то судьбе, не то богам — а на самом деле...
— Что же на самом деле, моя рыжая вещунья?
— Ты сражаешь лишь собственных призраков. Остановись, что еще нужно? В этот город ты приведен самой судьбой. Его стены и рука правителя сохранят от любой беды, разведенный мной очаг и мое тепло всегда согреют тебя, нет нужды ни в чем, и многие будут рады назвать себя твоими друзьями.
— А еще?
— Еще... Я очень люблю тебя, но знаю, что однажды ты остановишь свой взгляд на другой, как это свойственно природе мужчин. Я не скажу ни слова, когда эта другая сядет у этого огня — только не ставь меня ниже ее!
Ее руки и губы касаются его тела. Она улыбается во тьме, сознавая свою ненавязчивую силу. Огонек фитиля вздрогнув, отклоняется.
— Ты говоришь о любви...
— И что?
— Ты всегда так одинаково произносишь это слово...
Пламя плавающего в масле фитиля начинает дрожать...
Проснувшись на заре, Человек-с-гор вспоминает увиденный этой ночью сон. Забыты и неважны произнесенные в нем слова, а говорившие их — лишь рожденные грезами призраки, но глядя на ту, что разметав волосы спит рядом с ним, он понимает вдруг, что его душа и сейчас также одинока, как одинока она была в той древней пещере на склоне горы Тайгет...
Где-то далеко, на южном побережье Моря Среди Земель, лежит великая древняя страна. С востока и запада эту страну обжигает знойное дыхание пустынь, но жизнь ей дает великая река Хапи, у истоков которой не был никто из смертных.
Когда-то этой страной правили боги. Потом они ушли, оставив свои имена и власть царям, смертным, как и прочие люди, но почему-то требующим для себя воистину божественных почестей.
В древности, тысячу лет и раньше, этих странных богов хоронили в громадных каменных пирамидах, что и поныне высятся к западу от Мемфиса. С тех пор немало вод унесло течение великой реки, и немало песка принесено сухими ветрами пустынь. Стали развалинами погребальные храмы, занесены ведшие к ним дороги, опустели саркофаги в ограбленных погребальных камерах. Целы лишь сами пирамиды. Против них бессильно даже время.
Нынешние фараоны правят страной из стовратных Фив. Впрочем, на берегах Хапи два таких города, как половинки единой сущности разделенных водами реки, истоков которой не достиг никто.
Один из них лежит на восточном берегу. Издалека видны его дворцы, храмы, утопающие в зелени садов виллы, великолепие которых как-то заставляет забыть о глинобитных лачугах, разбросанных на окраинах рядом с пустыней, обитателям которых обязано своим блеском это величие. Это город живых.
Западный же берег — берег заката. Он принадлежит мертвым.
У подножия дряхлых бурых скал высятся сумрачные громады заупокойных храмов. За грядой гор начинается Долина Царей.
Много всякого скрывают в себе эти высеченные в каменной толще скальные гробницы. Их замурованные входы опечатаны жрецами некрополя, но рано или поздно в них проникнут грабители, и дрожащий свет факелов падет на груды сокровищ. Растерянные и изумленные, они не сразу смогут решить, с чего начать, разглядывая наставленную друг на друга обшитую золотыми пластинами мебель, украшенную головами невиданных зверей, золотые кресла, ларцы, инкрустированные слоновой костью, золотые луки и посохи, парадные колесницы, в которые никто никогда не впряжет коней, раскрашенные и раззолоченные статуи заупокойных слуг и стражей, алебастровые ларцы, сундуки с роскошными одеждами, вазы с благовониями и сосуды с царскими внутренностями...
А быть может — мало ли какие чудеса не бывают на свете — в одну из гробниц войдет некто, чуждый обычной людской корысти. Может даже он сумеет прочесть начертанные на стенах столбцы иероглифов «Книги Мертвых». И остановится перед изображением слепого певца с лирой в гробнице фараона Антефа.
Давно умерший, этот слепец был мудр. Однажды он спел о том, о чем стоит помнить живым.
Нашли свой покой некогда благородные и славные люди, пел он, а от их прежних жилищ не осталось и следов. У всех на слуху слова Имхотепа и Хардедефа, пел он, все повторяют их, а что сталось с гробницами этих мудрецов? Обрушились стены, и не сохранилось даже место, где они стояли, словно их и не было вовсе.
