— Тогда идем. Нас ждет корабль.
Дарящий безумие бог протягивает руку.
Ее боевые кони еще хрипят после яростной скачки, когда пройдя быстрым шагом благоуханные сады Олимпа и едва не отдавив хвост перепугано закудахтавшей райской птице, сероглазая богиня входит в свои покои.
Рассчитывавшая побыть в них одна, против ожидания она застает у себя Афродиту, задумчиво продевающую золотистую нить будущего узора — сидя за ее ткацким станком! Встретившись с глазами воительницы, богиня любви непроизвольно роняет челнок.
Вместо приветствия и для начала Афина взмахом руки переворачивает станок:
— Во-первых! — тихо произносит она. — Я сколько раз говорила, чтобы никто — хоть бы и сам Зевс — не трогал моих инструментов!
— А во-вторых?
— А во-вторых, они не для твоих рук — ты-то и со своим ремеслом справляешься плохо.
Эти падающие спокойно слова в устах сероглазой богини стоят бешеных криков. Афродита не выдерживает:
— Да кто ты такая...
— Твоя подруга! — следует резкое, — и, как говорят, сестра. Напомню, не сумев спрясть свою пряжу, не стоит садиться за чужую!
— Да что ты говоришь... — ехидно начинает Афродита.
— То, что знаю! Твои любовные кружева, милая, сотканы из гнилых ниток!
Похоже, что златовласую богиню это берет за живое:
— Что ты понимаешь в любви, никогда ее не знавшая! Любовь — это хрупкий цветок, ему не прорасти на камнях, как твоей хваленой маслине!
— Вон! — с тихой яростью произносит воительница.
Афродита встречает бешеный напор взгляда ее глаз — и исчезает.
Оставшись одна, Афина задумчиво поднимает перевернутый станок и долго, едва ли видя, глядит на недотканный узор.
...Есть старая, седая легенда. Говорят, что именно она, преемница Зевса, дочь погубленной им Метиды, богини разума, сама, без всяких подсказок, сделала из кости оленя первую флейту, на которой однажды сыграла на пиру богов. Ее слушали внимательно и не прерывая, однако в глазах прикрывших лица богинь ею был угадан смех. Прошло время, и однажды, снова оставшись в одиночестве фригийского леса, Афина вновь поднесла к губам флейту. Наклонившись над ручьем, она увидела в неверных струях отражение надувшего щеки и побагровевшего лица. И тогда, как говорят, бросив наземь, богиня прокляла флейту. Позже ее на свою беду подобрал один сатир. Так вот, все было не так.
Суетное тщеславие чуждо сероглазой богине. Но правда в том, что звуки этого инструмента способны пробудить спящие до поры, до времени в глубинах душ яростные, непокорные разуму силы. Те же, которые заставляют обезумевшего оленя вновь и вновь скрещивать окровавленные рога в схватке за лань. Те же, что заставляют воина, прикрыв отход товарищей, умереть неоплаканным на чужом берегу. Те же, что велят проклявшей жизнь в муках родов матери протянуть ослабевшие руки к подавшему голос комочку, части себя...
Правда и в том, что окончательно наложить на эти силы заклятье сможет лишь смерть. Но если ты хочешь, накинув на них узду, купить ценой одиночества свою странную гордость, независимость и ясность разума — не слушай голосов флейт.
Итак, снова Аркадия, славный горный край, где не омытая великими потопами и не выжженная под пашни земля первозданна, а люди изначальны по природе своей, страна, где не возлагают на алтари плодов земных и до сих пор проливают человеческую кровь на алтарях Крона.
Вот уже немало дней Человек-с-гор живет в этих горах странной жизнью, которую можно назвать жизнью зверя. Хотя он и знает, что не утратил способность творить чудеса, он не может излечить собственных рук. С опаленных огнем и покрытых гнойной коркой, с них то и дело, как со змеи, сползают клочки кожи. Ему кажется, что теперь так будет всегда.
Его случайной пищей служат мелкие звери, птичьи яйца и птенцы, а еще он часто утоляет голод находимыми в сухих местах стеблями асфодели, той самой бледной травы, растущей в стране мертвых. Но всегда, между жизнью и смертью, между болью и отчаяньем, он продолжает носить с собой огонь — как это делают сейчас и прежде, храня тлеющий уголек в полом стебле фенхеля. Каждый раз, глядя, как разгорается пламя, он пытается понять, что же все-таки до сих пор дает ему силу жить. И не находит ответа.
Этой ночью, утолив свой голод, он сидит у горящего костра, слушая обращенный к луне волчий вой. Его давно перестали пугать такие звуки. Сна нет, и голос его утомленного разума ведет неслышный разговор с измученной душой. «Как это вышло? — спрашивает она, — почему? Ведь ты был горд, ты был отважен, твое сердце не знало ни предательства, ни корысти, тебе нечего скрывать в нем ни перед чьим судом — так почему же ты сидишь сейчас здесь, с обожженными руками, одинокий, утоливший голод свой травой страны мертвых?»
Услышав чужие шаги, он продолжает спокойно сидеть.
Наконец виден приближающийся, обрисованный лунным светом силуэт. Кто бы ни был этот идущий из тьмы, но ходит он очень тихо, и не будь груза на его плечах, едва ли его приближение было бы услышано. Незнакомец подходит к костру и сбрасывает на землю тушу дикой козы. Он совершенно гол, смуглое до черноты тело будто свито из мускулов и жил, а по-звериному крепкие ногти на пальцах скручены и загнуты в сторону ладони.
— Приветствую тебя в своих владениях, человек! — произносит он на аркадском диалекте, странно выговаривая слова будто бы не вполне послушным языком.
Человек-с-гор подкидывает пищи своему огню:
— Приветствую и тебя, хозяин темноты.
— Ты уже ужинал, мой гость?
Тот показывает незнакомцу пучок асфодели. Он смеется:
— Если возьмешь на себя труд поджарить мясо, мы будем сыты, ты и я.
И, не помогая себе ничем, голыми руками обдирает шкуру со своей добычи. Не похоже, чтобы ему нужна была помощь. В Человеке-с-гор просыпается любопытство, раньше неотделимое от жажды жизни:
— Если не секрет, что заставило тебя, мой щедрый хозяин, бродить во тьме, в местах столь диких, одетым, в чем мать родила?
— Не секрет, — говорит пришедший, насаживая ободранную тушу на палку. — Просто я человек-волк. Теперь твоя часть работы.
Шипят в костре капли крови и жира. Его рассказ очень нетороплив:
— …и вот три года назад, согласно древнему обычаю, вместе с воинами моего племени я сварил на берегу ручья суп, смешав в котле потроха жертвенных животных с потрохами мальчика, зарезанного в жертву на алтаре Крона. Был брошен жребий, по которому съесть человечьи потроха выпало мне, после чего, воя по-волчьи, как велит обычай, я развесил свою одежду на ветвях дуба, переплыл ручей и стал оборотнем.
— Зачем это было нужно?
— Как говорят старики, человек, ставший милостью Крона царем волков, убережет стада от их набегов.
— И удалось ли тебе это сделать?
— Не знаю, — он смеется, — мои серые подданные ни разу не дали мне отчета.
