— А люди?
— Я же не могу заговорить с ними. Ведь я волк.
— Ты же заговорил со мной.
— Ты не в счет. Ты чужак здесь, беглец, без рода, без племени, ты проклят, и ты — все равно, что никто для этого мира.
— Почему ты решил так?
— А кто еще будет сидеть здесь как ты, не боясь чужих шагов, одинокий, среди волчьего воя, с обожженными руками, утолив свой голод травой страны мертвых?
Некоторое время они молчат.
— Пора, — говорит человек-волк.
И они снимают мясо с огня. Не боясь обжечься, человек-волк рвет мясо руками, выбирая наименее прожаренные куски.
— И ты не надеешься опять вернуться к людям?
Человек-волк кивает:
— У меня есть такое право. Через семь лет, если я не отведаю до тех пор человеческого мяса, я могу, вновь переплыв ручей, снять с ветвей свою одежду и вернуться.
— И ты сделаешь это?
— Быть может.
— Даже так? Тебя устраивает такая волчья жизнь?
— Я к ней привык.
— Как можно привыкнуть к ней?
Извлекая мозг, человек-волк с треском ломает кость:
— В конце концов, — произносит он, обсасывая пальцы, — люди рождены быть зверьми. Помнишь, что рассказывают о золотом веке? Люди жили, не зная огня, чуждые добру и злу, не чувствуя себя чужаками в этом мире — но однажды, отрекшись от звериной сути своей, они вступили на ложный путь. И тот древний, давший им огонь бог получил по заслугам кару Зевса. Люди недостойны силы огня. Как распорядились они краденым даром? Они плавят металл и делают оружие, они жгут чужие дома и посевы, они отвыкли от жизненной простоты у огня костров...
— У которых жарят мясо.
Человек-волк кивает:
— Да. У тебя есть повод шутить. Но я ведь тоже вырос у огня.
— Разве не стоило познать огонь?
— Посмотри еще раз на свои руки.
— И все же?
— Я же сказал. Познав огонь, человек лишил себя изначальной простоты — и на него пало проклятье выбора.
— Почему ты назвал дар выбора проклятьем, человек-волк?
— Потому что люди никогда не выберут лучшего. Что отличает их от зверей, хранящий огонь?
— Разум. Понимание добра и зла.
— И на пользу ли им это отличие? Свой разум человек использует на то, чтобы извращать свои естественные наклонности, а понимание добра и зла не делает его лучше, а лишь приучает лицемерить. Мы вспомнили зверей. Они бывают хитры и коварны, но лгать способны лишь люди. Говорит ли волк о добре и зле? Но он убивает, голодая и защищаясь, бессмысленно же жесток только человек. И только он может пить, не испытывая жажды, только люди могут спариваться в любую пору года, не любя и не продолжая род, а просто из скуки.
— Но, имея дар выбора, человек может выбрать иное.
— Иное чем все?
— Да.
— Тогда он останется один — как ты, сидящий во тьме, — человек-волк встает. — Мне пора.
— Ты не проведешь ночь у огня?
— Это не в обычае волков. Прощай.
И Человек-с-гор опять остается один. Его усталость берет, наконец, свое, и ослепшей душе надоедает задавать вопросы онемевшему разуму. Он засыпает. Его сон безнадежен.
Он видит себя бредущим без надежд и сил через погруженный во мрак ночи город, настолько огромный, что из лабиринта его улиц не отыскать выхода, и даже не выйти к городским стенам. Где-то среди этих улиц, во мраке, отдаются шаги убийцы, который ищет его. Человек-с-гор стучит в двери, но слышит в ответ лишь проклятья и лязг засовов. Когда же силы совсем оставляют его, садится на землю, ожидая свою смерть...
Его будит нечто, похожее на толчок. Приподнявшись на локте, он оглядывается. Никого вокруг, и все также воют волки. Однако сна больше нет. Человек-с-гор подкидывает сучьев в огонь.
И разбуженный предчувствием, ждет того, кто, выйдя из тьмы, положит конец его пути.
И опять, как и прежде, горящее в чашах пламя кидает блики на черный мрамор, а пляшущие тени демонов страны мертвых будто смеются над жизнью и надеждой. Как всегда, полупрозрачные руки медленно, словно против воли, тянутся к чашам — а потом дарящая ощущения жизни кровь заставляет мертвых обращать глаза на своего бога, и тот снова беззвучно смеется, видя в их глазах все те же чувства, бессильно метущиеся между тоской и надеждой.
И он приветствует их небрежным жестом:
— Я рад вам, мои гости, рад бывавшим здесь прежде, кому истекшее время отвело места на дальнем конце стола, и тем, кто первый раз придя сюда, сел рядом со мной. Все вы одинаково дороги своему богу и пусть не смущает вас этот порядок, продиктованный высшей из справедливостей — справедливостью смерти. Мой пиршественный стол подобен памяти человечества, недавно умершие видны лучше всех, чем дальше, тем неясней и туманней черты, а на сидящих в конце стола пала тень забвения. И пусть даже живы имена, но что пользы в них, раз не видны лица, и к чему звуки голосов, если не разобрать слова? Но равно дорогие своему богу, вы уравнены за его столом в своих правах, и одинаково то время, которое вы будете чувствовать себя живыми.
Что-то мешает очередному торжеству бога. Вслед за предчувствием приходит понимание. Не отводя друг от друга глаз, двое сидящих по разные стороны стола встают. Брошены на пол черные плащи. Бог знает, что случится дальше. Двое его гостей хотят покинуть пир мертвых.
— Стойте! — произносит бог, вложив в голос силу. — Покинувшие свои места в начале пира оскорбят хозяина!
Двое оглядываются.
— Мы не имели выбора, явившись сюда, — говорит один из них, сильный, отважный мужчина из рода воинов. — Теперь мы сделали его. У нас так мало времени, и мы так много не успели друг другу сказать. Пусть бог простит нас.
— Но знайте, что покинув мой пир, вы никогда не вернетесь сюда!
— Мы готовы к этому, — говорит она.
— А к тому, что очень скоро иллюзия, которая показалась вам жизнью, угаснет, и снова мертвые и безразличные ко всему, вы расстанетесь, вечно бродя в Долине Теней?
— Все угасает, в конце концов, — говорит он. — Ты ничего не открыл нам, бог.
— И вас не страшит моя немилость?
— Человеку не стоит ждать милостей от смерти, — говорит Исполнившая Закон.
Гадес беззвучно смеется той гамме чувств, которую пробуждает сказанное в рядах молчаливых теней:
— Что ж, ступайте, сделавшие выбор, — произносит он. — Я не задержу вас. Но не думаю, что еще кто-нибудь последует за вами.
Встретившись в конце длинного стола и взявшись за руки, покинувшие пир мертвых уходят во
