тьму.
Предчувствия не обманывают, сны не лгут. Расступившиеся облака перестают размывать края лунного диска, умолкает, оборвавшись, траурный волчий вой, и в лучах серебристого света Человек-с-гор видит бесшумно приближающийся силуэт. На голове незнакомца гребенчатый шлем, на поясе меч, на перекинутой через плечо перевязи, на которой мог бы висеть колчан, сейчас подвешена кифара с серебряными струнами.
Еще не сказано не слова. Пришедший садится у костра и снимает шлем, как вышедший из боя воин или охотник, затравивший сильного зверя. Длинные, до странности светлые, никогда не стриженые волосы рассыпаются по плечам.
— Я пришел разделить твое одиночество.
Глядя друг другу в глаза, они видят в спокойных зрачках ровный отсвет одного огня.
— Тогда назови свое имя.
— Обязан ли я это делать?
— Только следуя долгу вежливости, — говорит Человек-с-гор.
Гость кивает:
— Я тот, кто ожидаем и зван тобой.
Это не имя, но Человек-с-гор не повторяет вопроса. Он усмехается, бросив взгляд на свои обожженные руки:
— Но я никого не звал!
— Ни разу? Даже в глубине сердца своего?
Костер вдруг трещит, бросив в небеса вихрь быстро погасших искр.
— В таком случае, рад приветствовать присевшего у моего огня бога.
— Благодарю за любезность, человек.
Жалобно и тонко звенит случайно задетая струна.
— Однако как вышло, что бог вдруг услышал того, кто позвал его лишь раз и только в сердце своем?
— Почему бы богу ни услышать голос человеческого сердца?
— Всегда ли богам слышны эти голоса?
Белокурый бог кивает, как бы признав вескую силу этого довода:
— Но разве мог я не откликнуться тому, кто в лучшие свои дни послужил для вящей славы моей? — произносит он. — Мог ли я не явиться на призыв человека, щедротам которого мое святилище в Сикионе украсилось новой черепичной крышей и моей статуей — в которую, должно сказать, местный ваятель вложил больше чувства, чем соразмерности — человека, украсившего мой храм в Тиринфе семью серебряными треножниками, даровавшего храму в Эпидавре искусной работы золотую чашу для смешения вина и воды и почтившего меня гекатомбой, так же как и в Темпулсе, где она была совершена у нового жертвенника, украсившего в Спарте дорогу в мой храм семью статуями, которые тоже мне не понравились за их излишнюю вычурность, человека, воздвигнувшего гекатомбу в мессенском Трикке и даровавшего тамошнему святилищу золотой утвари общим весом около трех с половиной талантов? Разве такая щедрость не стоит благодарности бога?
Человек кивает:
— Но, может быть, проницательный бог догадывается, что дары эти были принесены не от щедрости сердца, а лишь в угоду людским предрассудкам?
Бог улыбается:
— Я не мог не догадываться об этом. Но разве боги когда-нибудь мучили себя мелочными сомнениями, размышляя, был ли принесен иной дар от избытка богатств или избытка сердца? И какой же мерой можно измерить почтение человека к богу? А между тем, стоимость даров всегда легко оценить весом потраченного золота, а великолепие храмов их размерами и роскошью. И потому-то имеющим много воздается в стократ, имеющие же мало теряют и немногое. Я пришел к тебе, человек. Что хочешь ты попросить у бога?
— Что обычно просят люди у богов, склоняясь перед жертвенниками и раскрашенными статуями? — говорит Человек-с-гор, удивляясь собственному равнодушию. — Они всегда молят их о покровительстве и защите.
Улыбаясь своим мыслям, бог кивает. Это не то, что он ждет.
— Тогда ты был неумерен в знаках своего почтения. Всем известно, что я и без того, не требуя излишних жертв, оказываю покровительство всем пасущим стада, прорицающим, творящим, поющим и лечащим.
— Насколько надежно это покровительство?
— Насколько люди его вообще заслуживают?
— Чего же стоит истинное покровительство бога? Покровительство, на которое вправе рассчитывать принесший присягу воин, помощь, которую должен ждать смешавший свою кровь побратим, защита, на которую может надеяться прошедший через обряд повторного рождения приемный сын?
Этот вопрос мог быть задан любопытством. Но бог серьезен:
— Многого. Но к чему досужие вопросы? Я знаю, ты искусный знахарь, Человек-с-гор, лучший из знахарей мира человеческого. Но что твое искусство для бога? Что можешь ты сделать такого, чего не может он?
Не отвечая, человек задумчиво прислушивается к недалекому шороху в траве.
— Не одолжит ли мне бог свой меч?
— Изволь, — бог вынимает меч из ножен.
И протягивает рукоятью вперед, держа за клинок.
Человек-с-гор отходит от костра. Бог скрывает улыбку. Опустившись на колено, человек делает резкое движение. Слышно шипение, свист клинка, шорох скошенной травы. Вернувшись, человек кидает на землю змеиную голову и гибкое, извивающееся в агонии чешуйчатое тело.
— Не может ли бог оживить это существо?
— Конечно, — произносит белокурый бог.
И протянув руки, делает нечто, не слишком сложное для этого весьма разностороннего бога.
Свивая кольца и став в боевую стойку, змея яростно шипит. Человек бьет мечом плашмя, и она улетает в темноту.
— Я мог бы приучить ее пить молоко из блюдечка, — говорит он, возвращая меч богу. — Да, она жива. А сумел бы бог сделать нечто подобное с мертвым человеком?
Глядя на измазанную гноем рукоять меча, к которой пристали клочки кожи, бог качает головой:
— Нет. Как бы не заблуждались люди, но олимпийские боги никогда не воскрешали мертвых.
И по рукоять вгоняет клинок в землю.
— А как бы отнесся бог к человеку, способному возвращать души, ушедшие в Долину Теней?
— Идя навстречу такому человеку, бог бы зашел далеко. Но разве ты смог бы это сделать?
— Я уже делал это.
— И как же имена этих воскресших счастливцев?
— Они не стоят упоминания. Прошло время — и богам смерти возвращена их собственность.
— Но ты мог бы повторить это?
Человек-с-гор смотрит на свои руки:
— Конечно. Бог нуждается в доказательствах?
— Нет, — произносит белокурый бог. — Твоим словам я могу верить. Итак, ты просишь моего покровительства?
Человек-с-гор не торопится с ответом. Можно подумать, он просто прислушивается к тишине.
— Она может вернуться, — говорит бог.
— Нет, — отвечает человек. — Змеи не так мстительны, как люди. Она уже забыла все. Я обдумал — и готов принять покровительство бога. А готов ли бог произнести клятву Стикса?
