напиток, как, впрочем, и все жители Запада, и называют его чёрным лекарством. Правда, слово «лекарство» в их устах несёт не столько медицинский оттенок, сколько магический. Многие вещи, суть которых они не могут объяснить, индейцы наделяют сверхъестественными качествами (как не могут они объяснить действие спиртного, наркотиков, табака и сильнодействующих медикаментозных средств), а потому и называют всё непонятное лекарством.
После ужина индейцы улеглись около огня друг подле друга и затянули тихую гнусливую песню, отбивая такт пальцами по груди. В этом пении, как мне показалось, соблюдалась правильность строф, из коих каждая оканчивалась не мелодическим падением, но отрывистым вскриком «га!», похожим на громкую икоту.
– Этой песней, – пояснил Пьер Оторванное Ухо, – они благодарят вас. Они восхваляют вашу наружность, а также всё, что им известно о цели вашего странствования.
Дикари не забыли упомянуть и лично Графа, задор которого и рвение к приключениям очень воодушевили Оседжей. Индейцы также пропели что-то о хитрости индейских девушек, сыгравших над ними какую-то шутку, и это вызвало бурный хохот наших следопытов.
Этот род импровизации весьма свойственен всем диким племенам. Таким образом, немного меняя голос, они воспевают свои подвиги, совершённые на войне и на охоте. Иногда они увлекаются юмором и даже сатирой, которые распространены среди индейцев значительно шире, чем это принято думать.
В повседневной жизни индейцы сильно отличаются от тех образов, которыми их наделили поэтические произведения. Мы привыкли думать о них как о молчаливых, непреклонных и не знающих ни слёз, ни улыбки людях. Разумеется, они хранят молчание в присутствии тех белых, к которым испытывают недоверие и чью речь не понимают. Но когда индеец находится среди своих, то едва ли отыщется человек более разговорчивый. Они подолгу чешут языки, разговаривая об опасностях охоты и войны, любят поворошить в памяти и разные забавные случаи. Они большие балагуры и почти всегда стараются выставить дурачками Бледнолицых, с которыми случай сводил их; смеются над их важностью, самодовольством, усами, очками, золотыми пуговицами, тесными штанами на подтяжках, кальсонами и носками. Особое веселье вызывают у них ширинки на брюках. Жадные до наблюдений, индейцы замечают всё взглядом верным, острым и колючим; если что вызывает их удивление, они обмениваются между собой взором или гортанными звуками, похожими на позыв к тошноте. Но они хранят свои замечания до тех пор, пока останутся одни. И вот тут, подальше от посторонних глаз, они ухохатываются досыта. Иногда от смеха некоторым становится дурно, и тогда товарищи проводят над ними какую-нибудь священную церемонию.
Во время моей поездки по территории пограничья я имел несколько случаев подметить живость и весёлость их праздного времяпровождения. Не раз видел я кучку дикарей, разговаривавших у огня до поздней ночи с такой шутливостью, что весь лес иногда оглашался звуками их смеха, а с деревьев, под которыми они сидели, сыпались от содрогания орехи и жёлуди.
Что же до слёз, то их у индейцев целые родники – и истинных, и притворных. Случается, через эти слёзы они очень многое выигрывают. Никто больше них не плачет столько и с такой горестью о смерти друга или родственника. В известное время отправляются они на могилы родственников выть и плакать. Мне случилось раз слышать близ одной индейской деревни завывание, раздиравшее душу; то плакали индейцы, шедшие в поле скорбеть по мёртвым. В это время их слёзы, как я видел сам, текут ручьями…
Да, слёзы, слёзы. Без них человек не был бы человеком…
Утром индейские гости завтракали с нами. Но мы нигде не могли найти молодого Оседжа, игравшего роль оруженосца при Графе во время кочевой его жизни в прерии. Дикой лошади его не было. Высказав несколько различных предположений, мы заключили, что он ночью распрощался с нами по-индейски, то есть без слов. Должно быть, Оседжи, с коими он сошёлся накануне, настроили его на такой поступок, рассказав о какой-нибудь красивой девчоночке в соседнем стойбище, и он ускакал с ними. Разве какая- нибудь сила сможет противостоять половому влечению в молодые годы?
Мы все жалели о молодом Оседже; он так полюбился нам и своей открытой, мужественной наружностью и увлекательными поступками. Но больше остальных горевал о нём Граф, лишившись своего проводника и сподвижника.
Погода после дождя, шедшего целую ночь, прояснилась, и мы с седьмого часа утра опять пустились в путь с твёрдой надеждой вскорости достичь лагеря пограничных ренджеров. Не прошло и двух часов после отправления, как мы заметили одно большое срубленное дерево, в пустом пне которого находились уже повреждённые соты – вернейший признак близости людей. Не успели мы потратить ещё и часа, как наш громкий крик радостно огласил окрестность. Несколько шагов – и мы были на вершине горного хребта, откуда уже виднелся лагерь. По прекрасной прогалине были разбросаны шалаши из ветвей, покрытые древесной корой, и палатки, обтянутые полотном. Эти жилища служили ренджерам защитой от непогоды; в другое время они не стали бы устраивать кров, так как предпочитали проводить ночи под открытым небом. Везде виднелись группы охотников в самых разных одеяниях. Одни варили что-то, разложив у пня большой костёр, другие растягивали и приготовляли шкуры краснохвостых оленей, иные стреляли в цель, громко разговаривая, остальные просто отдыхали, развалившись на траве. Тут над горячим пеплом сушилась нарезанная на куски дичь на палках, там ещё свежая добыча лежала на земле. Ряды ружей упирались на пни деревьев, над ними висели сёдла, узды и рога с порохом, а по лесу паслись лошади.
В лагере нас встретили с шумом и радостью. Командир, мужчина лет сорока, дюжий, краснолицый, вышел вперёд и представился, смачно сплюнув коричневой от жевательного табака слюной:
– Капитан Бин.
– Мы рады, что настигли ваш отряд, капитан.
– Я тоже рад, господа, что вы не заблудились. Человеку моего сорта, который провёл большую часть своей жизни на пограничье и знает степь очень хорошо, нечего страшиться. Но вам тут без надёжного спутника просто несдобровать, язви мою прокопчённую селезёнку…
Капитану были очень к лицу кожаный охотничий ремень, рог, длиннополая замшевая куртка и широкополая шляпа. Он был воплощением жителя Дикого Запада.
– Вот вам половина оленя к ужину, друзья, – сказал капитан.
Следом за ним появился Пьер с двумя куропатками.
Достали вертела, навалили мясом до краёв наши походные котлы. Французик Горбушка был в восхищении. Засучив рукава до локтей, он всячески старался выказать себя в поваренном искусстве, в котором он так много превозносил себя.
Подле огня, на земле, была разостлана простыня, мы уселись вокруг неё. Куски куропатки, сваренные с клёцками и кусочками сала, мы вывалили в плошку, сделанную из кленового корня. В другую такую плошку мы налили густого, как соус, бульона. Горбушка принёс с торжествующим видом два деревянных вертела с насаженными на них кусками оленины. Тарелок у нас не было, и мы расправлялись с пищей по-охотничьи, то есть резали куски мяса каждый своим ножом и обмакивали их в соль и перец.
– Должен признаться тебе, Горбушка, что никогда не ел я такой вкусной еды! – воскликнул я.
– Да, кулинарному твоему мастерству надо отдать справедливость, – поддакнул Диксон. – Я пожираю твою стряпню с таким аппетитом, что боюсь проглотить случайно собственные пальцы!
Наш французик весь раздулся от похвалы.
Вечером в лагере всё шумело и веселилось. Кто-то из охотников достал скрипку и банджо – зазвучала задорная музыка. Молодёжь сию же минуту пустилась в пляс.
Между тем капитан Бин и другие сошлись в своей компании и, устроившись на траве вокруг разостланной карты, держали совет о теперешнем нашем положении и о предстоявшем нам пути.
Капитан кликнул нашего метиса Пьера.
– Приходилось ли тебе охотиться в этом направлении? – Капитан указал пальцем на карту.
– Да, – ответил Пьер Оторванное Ухо.
– Для меня эти места новые. Раньше мы с ребятами не заезжали так далеко, – признался капитан. – Далеко ли отсюда до Красной Реки?
– Если поехать по той окраине степи, то там будет голый холм с кучей камней.
– Я видел этот холм.
– Эти камни навалены Оседжами. Оттуда видно Красную Реку.
– Если так, то завтра же мы доберёмся до Красной, – радостно заключил капитан, – перейдём её, а там
