Бородин спас мышь. Ему всегда нравились мыши, и ему нравилась идея спасения. То, что случилось затем, показывало, что его влияние на судьбу терпящих боль было пренебрежительно малым, но на мгновение он позволил грызунье избежать минуты агонии, которая могла бы быть ужасной. Он вырвал ее из пасти рыжего кота. Он загнал представителя семейства кошачьих в угол между раковиной и мусорным ведром. Только что пробило семь часов утра. В кухне все еще царила безмятежность ночных часов, когда ничего не происходит, кроме того, что все живое спит, вещи портятся и стареют, лишенные света и в тишине, которую одну нарушает гудение старого холодильника и его мучительные периодические отключения, заставляющие его раскачиваться из стороны в сторону. Казалось, все еще спали, кроме Бородина и животных. Кот был толстый, лоснящийся, с полными щеками в белую полоску и видом царственного безразличия ко всему. Сначала он заартачился и увернулся от руки Бородина, но, возможно, потому, что неожиданно на него нашел порыв затерроризированного уважения, которое человеческие существа часто вызывают у других, он оставил игру. Ладонь Бородина просила милостыню под его пастью, и он небрежно бросил в нее серое подаяние. Мышь затрепетала, она была мокрой от слюны и страха и тут же погрузила свои острые зубы в фалангу Бородина, самую ближнюю к ней, это была ногтевая фаланга правого указательного пальца. Бородин возмутился и зажал сильнее свой кулак.
Затем Бородин вышел, не зная, что делать со своей узницей. Он был на улице, он пересек ее.
Была осень, липы желтели, каштаны теряли свою скорлупу, и в большинстве своем ласточки уже сменили себе небеса. То же можно было сказать и о взрослых людях мужского пола. Движение на улицах было уже не тем, чем оно было в хорошее время года. Ставшие редкими автомобили начали расширяться для зимы и видоизменяться, и вот уже их руль оказывался не справа и не слева, место кондукторши переместилось к центру. Эти автомобили обычно водили женщины с огромными глазами, блестящими золотистыми зрачками, прозрачной или седой шевелюрой, которые следили за дорогой, не моргая и не улыбаясь, и медленно выезжали на мостовую, словно установленные предписания были для них капельку чужими.
После того как ее занесло метров на пятнадцать, одна из этих женщин затормозила перед Бородиным. Ее звали Джалия Солярис, как указывала опознавательная табличка, привинченная к буферу.
Асфальт сверкал, машина остановилась в шаге от Бородина на тротуаре. Послышался тихий звук клапанов. В переднем сцеплении не было никакой неисправности. Налипшие на фарах мошки образовывали причудливый узор, на капоте видны были следы недавнего столкновения с совой, свидетельствовавшие о том, что в других обстоятельствах, вне города, машина могла набирать и большую скорость. Водительница смотрела с напряженной бесстрастностью на точку, находившуюся внутри Бородина.
Для Бородина, знавшего всегда о своем месте в мироздании, было странно вообразить возможный контакт между ним и водительницей. Он попытался рассказать себе историю, в которой бы фигурировала она, в которой бы они оба фигурировали, вообразить себе место их банального и необыкновенного сообщничества, но ничего в его уме не обретало формы. Женщины с огромными золотистыми глазами, с длинными прозрачными волосами, убивающие сов, принадлежали к иному миру, чем Бородин.
Джалия Солярис оторвала руку от руля, этот жест, вне всякого сомнения, как она считала, должен был быть понят как приглашение, прочитываемый знак. Бородин обошел машину спереди. Глаза Джалии Солярис продолжали на него смотреть, излучая волны янтарного цвета, которые он не умел истолковывать. Он встретился с этим взглядом, с этой вибрацией, с тайной грозой, ни ритма, ни мощи которой он не был в состоянии понять, затем он опустил голову. Это лицо выражало для него слишком много незнакомых чувств, не поддающиеся проверке состояния души, готовность, возможно аффективную, или мольбу, или, наоборот, гнев, или, возможно, отвращение, или любопытство энтомолога, холодное, как лед.
Так как ему не удавалось ни в малейшей степени прояснить ситуацию, Бородин решил приблизиться к мыши, которая беспокойно вела себя у него в кулаке и теперь царапала ему подушечку пальца. Но и там настоящее общение, отношения и даже само понятие об отношениях зачахло с первой же секунды. У мыши была чистая непоцарапанная мордочка; тем не менее там, где начинался позвоночник, на том месте где кот сжал свои клыки, блестела капелька крови. Когда она увидела, что ее тюремщик приблизил к ней свой рот и глаза, мышь в сильном порыве скрючилась, а затем снова изобразила кому. Бедная идиотка, подумал Бородин.
Джалия Солярис нажала на кнопку. Стекло перед Бородиным опустилось. С замирающей тревогой он посмотрел на пустое шоссе и затем заглянул в проем. Оттуда пахнуло очевидностью драгоценных дерев, духами из коры софоры, палисандра.
— Здравствуйте, Джалия. Я могу называть вас Джалия? — спросил Бородин.
— Дайте мне это, — сказала Джалия Солярис.
Она сказала это словами, понять которые мог кто угодно, но ее интонация была настолько свободна от всякой поддающейся расшифровке мысли, что Бородина охватил страх, и, протянув руку в отверстие, он опустил маленького зверька на сидение. Джалия Солярис схватила его ровно через одиннадцать сотых секунды после того, как четыре крохотные ножки дотронулись до молескина, и тут же она нажала на подъемник окна. Казалось, она более уже не интересуется Бородиным. И вот уже машина тронулась, уже она проехала метр, как левое переднее колесо упруго взобралось на тротуар.
Свидетельства Бородина на этом прерываются. Сложились ли у Джалии Солярис личные отношения с мышью? Съела ли она ее? Или, может, она заставила исчезнуть Бородина? Или, поразмыслив, заманила его внутрь своего автомобиля? И, в таком случае, между ними возникли личные отношения? Или, может быть, она съела также и его?
12. ВАРВАЛИЯ ЛОДЕНКО
Варвалия Лоденко положила ружье, сделала глубокий вдох и сказала:
— Вы, безмозглые! Безрассудные! Перед нами простирается земля бедняков, богатства которых принадлежат исключительно богачам, планета обнаженной земли, обращенных в пепел лесов, планета отбросов, целые поля отбросов, океаны, пересечь которые могут позволить себе только богачи, загрязненные игрушками и ошибками богачей пустыни, перед нами города, держателями ключей от которых являются интернациональные мафиози, цирки, где даже скоморохов контролируют богачи, телевизоры, созданные для их развлечения и нашего собственного усыпления, перед нами их великие люди, забравшиеся на высоту величия, которая всегда есть бочка кровавого пота, который пролили или который прольют бедные, перед нами блестящие звезды и ученые знаменитости, ни одно мнение которых, ни одно из сенсационных инакомыслящих высказываний которых не вступает в противоречие с долгосрочной стратегией богачей, перед нами их демократические ценности, созданные для их собственного вечного возрождения и нашего вечного оболванивания, перед нами их демократические механизмы, которые у них в полном повиновении и которые не дают возможности беднякам одержать мало-мальски значительную победу, перед нами мишени, на которые они нам указывают и которые созданы для нашей ненависти, всегда очень изящно, с разумением, которое превосходит наше бедное понимание, с искусством эзопового языка, который сводит на нет нашу культуру бедняков, перед нами их борьба против бедности, их программы помощи промышленности отсталых стран, их программы неотложного спасения, перед нами их бесплатные раздачи долларов для того, чтобы мы остались бедными, а они — богатыми, перед нами их презренные экономические теории, и их право сильного, и их обещания всеобщего благоденствия в будущем, двадцать поколений спустя или двадцать тысяч лет спустя, перед нами их вездесущие организации и их влиятельные агенты, их самопроизвольные пропагандисты, их бесчисленные медиа, их главы семейств, тщательнейшим образом преданные самым радужным принципам социальной справедливости, лишь бы дети их имели гарантированное место на удачливой чаше весов, перед нами настолько хорошо напомаженный цинизм, что один только намек на него, даже без обнажения механизмов его функционирования, один лишь намек способен отбросить нас в неотчетливо маргинальное состояние, близкое к безумию и далекое от всякого барабанного боя и всякой поддержки, и я стою перед всем этим, в открытом пространстве, отданная на поругание и обвиненная в преступлениях из-за своей речи, мы все
