— А есть еще Избранные вроде тебя, которые хотели бы сбежать? — спросил Ренилл.
— Зачем птица-попугай такие глупости спрашивает? Чего он хочет?
— Знания.
— Тогда пусть молится или платит. Плати!
— У меня только несколько мелких монет…
— Ах, что я с ними буду делать, здесь-то? Еду. Принеси еды. Сюда. Тогда отвечу.
— Сын Аона желает накормить голодную, но это труднее, чем она полагает.
— Ничего, Попугай. Что-нибудь придумаешь! — Черные глаза блеснули. — А то я с ума схожу от голода. Сойду с ума, побегу к жрецам, стану выпрашивать у них хлеб. Скажу, о чем Сын Аона говорил с Блаженными Сосудами. Скажу, что он спрашивает. Лучше, если она не такая голодная.
— Намного лучше. Тогда жди меня здесь после заката. Я постараюсь что-нибудь придумать.
Наблюдения предыдущих дней навели его на мысль. К вечеру, когда хлопок ладоней жреца освободил неофитов, застывших в ритуальных позах, Ренилл остался на месте. Он скорчился перед одним из многоруких изображений Отца, примерно так же, как склонялся у подножия огромной статуи во дворе храма. И опять, как и тогда, каменная неподвижность, говорившая о самозабвенном поклонении, вызвала почтение Верных. Никто не решился потревожить замершего в позе самоотречения Сына Аона, и когда неофиты разошлись по работам, Ренилл снова остался, вжимаясь лбом в камень.
Проходили часы. Ренилл дремал, не меняя позы. Наконец процессия жрецов, потянувшаяся к трапезной, сообщила ему, что настал час заката. Чья-то рука осыпала его розовыми лепестками. Размеренные шаги затихли вдали. Ренилл не шевелился. Стихло доносившееся издалека пение, и ДжиПайндру погрузился в тишину. Загорелись красные огоньки, и только тогда он поднялся и заковылял прочь — припадок благочестия прошел.
Он прошел через храм без приключений. Если невидимые глаза и следили за его продвижением, то сам он не видел ни души. Вверх по лестнице на второй этаж он взлетел как во сне. По коридору к нише под лестницей, к этому вороненку — Избранной, которая еще помнит свое имя. Дождалась ли она его?
Чара — назвала она себя.
Девочка оказалась там, где Ренилл оставил ее. Скорей всего, она пряталась там весь день. Протиснувшись за стерегущую вход статую, Ренилл услышал частое, прерывистое дыхание, а потом голос:
— Попугай. Ты принес еду?
— Лепешку. И немного физалий… Я понимаю, мало, но больше я не мог утащить, не…
— Давай!
— Где твоя рука? У попугая глаза не совиные.
— Вот! — Она подползла поближе на четвереньках, и случайный луч упал на ее лицо, заставив глаза вспыхнуть красными огоньками. — Давай же!
Ренилл протянул украденные на кухне объедки в ту сторону, где только что мелькнули огоньки глаз, и почувствовал, как кусочки выхватили у него из руки. Девочка лихорадочно заглатывала пищу, испуская в промежутках звериное ворчание. Глаза привыкли к темноте, и Ренилл видел ее — открытый рот набит хлебом, челюсти работают… Бедолага.
Он ожидал, что девочка съест все до последней крошки, но она удивила его. Когда чавканье и ворчание наконец смолкли, осталась еще пара физалий. Девочка запихнула их в карман и подняла глаза, встретив его вопросительный взгляд.
— На потом, — объяснила Чара.
— Ешь, детка. Я придумаю, как раздобыть для тебя еще.
— Может, раздобудешь, может, нет. Пока оставлю.
— Пока… А что будет завтра? А послезавтра? Не можешь же ты вечно жить так?
— Вечно жить никто не может. Так что это все равно.
— Не все равно. Ты можешь выбраться отсюда.
— Какой он мудрый, этот Попугай! Может, из его клюва чирикают сами боги? Он говорит, я могу выбраться отсюда, пройдя мимо Сынов Аона. Он все знает, да?
— Может, я сумею тебе помочь.
— Принесешь еще лепешку?
— Еще лучше.
— Лучше ничего нет.
— Есть город за стенами ДжиПайндру. Солнечный свет, свобода. Продавцы юкки.
— Попугай поет, как певчая птичка. Так чудесно!
— Дочь сомнения!
— Сын невежества!
— Верно. Недостойный ожидает, что Чара просветит его. Она поела. Согласится ли она поделиться знаниями?
— Мы же договорились. Спрашивай!
