веткой с тяжёлыми шишками. Две бабочки, одна белая, другая ярко-жёлтая, порхали над клейкой лесной полынью.
Выше, во все стороны на несколько сажень, было пусто. И эта пустота казалась странной и жуткой.
Словно когда умер дедушка[27] — вспомнилось императору.
Молчание прервал лесничий:
— Стояла здесь эта громада со времени курфюрстов.[28] Никакие бури не свалили. А принялся мох — и в год с небольшим — вот как сгноил.
Император с любопытством склонился над изломом дерева. Наружный мох сквозь трещины коры хищно впивался в древесину, а всюду под ним чернела гниль и кишели черви.
— Какая сила разрушения! — изумился император.
«Нельзя ли применить её в военном деле?» — пришло сейчас же в голову.
Он оторвал кусок мха и положил его в карман. Цветом этот мох напомнил ему русскую солдатскую шинель…
К вышке был подан низенький плетёный шарабан[29]. Сюда же собрались и остальные охотники. Император был ещё всецело поглощён мыслями. Садясь в экипаж, он забыл даже пригласить с собой, как обычно, кого-нибудь из свиты. Только подъезжая к усадьбе, очнулся наконец и вспомнил о дальнейшем расписании дня: завтрак, вместо одиннадцати, как всегда, будет в час, следом назначен утомительный, но неизбежный приём.
По возвращении императору подали ожидавшую его с утра телеграмму. Царь Николай II извещал, что накануне вечером отправил ему срочное конфиденциальное письмо с доверенным лицом из своей свиты.
За четверть часа до указанного времени главная, центральная комната Роминтенского охотничьего замка уже была полна людей.
Ожидающих представиться его величеству было человек двадцать. Разместив всех по церемониалу, дежурный ординарец при императоре, гвардейский обер-лейтенант, взял список и ещё раз поочерёдно обвёл глазами присутствующих.
В глубине, у окон, стоял присланный царём флигель-адъютант — штабс-ротмистр Адашев, худощавый рыжеватый блондин лет тридцати. Он только успел переодеться в парадную форму — в ту зелёную мундирную поддёвку национального покроя, которую носила свита государя. Подле него в ярком доломане[30] армейского гусара выделялась крупная, осанистая фигура Репенина. Дальше, вдоль одной из стен, выстроилась привезённая им полковая депутация: сначала, в порядке старшинства, трое офицеров, затем — могучий, широкоплечий красавец вахмистр. За русскими, последним в ряду, был проезжий американский путешественник во фраке, с бритым лицом и золотыми зубами.
У противоположной стены стояли немцы. Первое место, ближе к окнам, занимал седенький плешивый старик с орденом на шее. Он представлялся по случаю своего избрания деканом Боннского университета, где император когда-то учился. Следующим был тучный, немолодой уже роминтенский бургомистр, туго затянутый в новенький мундир прапорщика ландштурма. Далее толпились кучкой представители местного шуцферейна в сюртуках провинциального покроя, с петличными значками на цветных кокардах.
Немцы смущённо тянулись, озираясь на одну из дверей, у которой дежурил придворный гайдук. Оттуда, из соседней столовой, доносились едва слышный стук приборами и гул голосов.
Репенин оглядывал комнату критическим глазом истового петербуржца.
— Обстановка довольно-таки мизерная! Не правда ли, Алёша? — обратился он к бывшему однополчанину — конногвардейцу Адашеву, старательно заглушая раскаты своего густого командирского голоса.
Внимание флигель-адъютанта отвлекал американец-путешественник. Осведомившись, что гусары — русские, он вооружился хрустальным пенсне и с каким-то плотоядным любопытством уставился в упор на своего соседа-вахмистра.
Адашева покоробило. Он шевельнул плечом, точно встряхивая аксельбант, и отвернулся. Взгляд его скользнул по некрашеной вагонной обшивке стены, по многочисленным охотничьим трофеям на ней и поддельным под старину керамиковым[31] блюдам.
— Безвкусица невероятная, — сказал он Репенину.
У него была привычка произносить слова полувопросительно, что придавало его речи постоянный оттенок недоговорённости.
— Называется замок, а точно наше старое собрание в Красном Селе, — подхватил Репенин. — То ли дело у нас при дворе…
Досказать не удалось. Рядом, в столовой, послышался шум разом отодвигаемых стульев.
В приёмной всё смолкло. Невозмутимый доселе гайдук чуть-чуть приоткрыл дверь и осторожно заглянул в щёлку.
— Посмотрим, каков сам хозяин, — снова полувопросительно сказал Адашев.
Он расправил свою белую свитскую шапку и вынул из неё письмо царя.
— Курить чертовски захотелось, — вздохнул Репенин, подхватывая саблю, и окинул начальническим взглядом своих гусар.
В другую, боковую дверь поспешно вошёл вылощенный, будто заново отполированный гофмаршал, в галунах и звёздах. За ним — подтянутый, прифабренный, старчески бодрящийся генерал со свитским аксельбантом.
Гофмаршал подошёл к русским скользящей придворной походкой.
— Mille excuses…[32]
Учтиво, с деланной озабоченностью он осведомился: не утомились ли в дороге, своевременно ли был подан завтрак на границе…
Как большинство немецких сановников, говорил он по-французски цветисто, тяжеловесно и с режущими ухо ударениями.
Генерал только внушительно щёлкнул шпорами, как бы в знак солидарности с гофмаршалом. Полагая, однако своим служебным долгом поддержать разговор, он заявил, разглядывая доломан Репенина:
— Ihre Schmiickerei, Herr Graf, scheint dieselbe, wie bei uns im dritten Hussaren…[33]
Ловко воспользовавшись этой минутой, гофмаршал повернулся, преувеличенно расшаркиваясь, к другим присутствующим.
— Die deutsche Cavalerie hat leider keine Schabrakken mehr[34], — продолжал занимать Репенина генерал.
Гофмаршал подошёл опять к Адашеву с учтивым заверением, что его величество не замедлит пожаловать. Немецкий придворный словно подчёркивал, что видит во флигель-адъютанте живую тень пославшего его. Щёлкнув манжетом, он взглянул торопливо на часы и сделал вместе с генералом несколько шагов по направлению к столовой.
Прошла минута напряжённого ожидания. За стеной пробило два.
Вдруг заглядывавший в щёлку гайдук настежь распахнул обе половинки двери. Все немцы застыли навытяжку.
Послышались шаги, шпоры. В дверях показался император в русской гусарской парадной форме с генеральским ментиком[35] на плече и в андреевской ленте[36]. Он порывисто вошёл, остановился и, вскинув голову, быстрым круговым взглядом обвёл присутствующих.
— Meine Herrn…[37]
Император коротко кивнул. Но голова era, казалось, не наклонилась, а, наоборот, как бы вздёрнулась ещё выше.
В его осанке, взгляде, голосе было нечто, заставившее даже придворного Адашева вытянуться невольно, как в строю.
Найдя его глазами, император направился прямо к нему. Адашев неровным голосом, волнуясь
