сена, и я никаким способом не могла заставить ее спуститься вниз; пришлось бежать за подмогой.
Так мы промучились с этой коровой несколько месяцев. В конце концов Ильины, бывшие хозяева коровы, предложили нам забрать ее к себе; мы согласились, поставив им условие, чтобы они ее не резали. И тогда нам было это обещано. Не прошло и нескольких дней после того, что корова к ним переселилась, как мы узнали, что голова нашей коровы красуется на заборе у Ильиных. При тех вегетарианских воззрениях, которые царствовали в колонии, такой оборот дела произвел на всех нас очень тягостное впечатление. Впоследствии колония получила другую корову, оправдавшую свое назначение; тогда больные и слабые смогли получать понемногу молока.
Было в колонии много и других работ, иногда очень грязных и тяжелых. Делали яму с компостом на корм скоту на зиму. Вывозили удобрения на поля. Самой грязной работой был вывоз 'золота', т. е. содержимого нашей уборной, которое использовали как ценное удобрение. Была сконструирована специальная бочка, в которую черпаком наливали 'золото', а потом, когда объезжали поле, по мере надобности приподнимали заслонку так, что удобрение равномерно выливалось на взрыхленную землю. Те, кто выполнял эту работу, надевали на себя халаты, сшитые из мешков. Но запах был настолько силен, что нижняя одежда также им пропитывалась, и когда работники эти приходили к обеду или ужину, с ними рядом сидеть было не слишком приятно. Чаще всего очисткой уборной и перевозкой 'золота' на поля занимался Всеволод и кто-нибудь из мальчиков ему помогал. Когда в колонии поселился Олег (о котором расскажу ниже), он также постоянно выполнял эту грязную работу.
С первых дней существования колонии сложился уклад нашей жизни. Нам казалось, что это сделалось самой собой, а, без сомнения, Лидия Мариановна обдумывала каждый наш шаг.
Рано утром, часов в 7, а летом, может быть, и раньше, все комнаты обходил дежурный сотрудник и будил Ребят.
День начинался с 'чтения', которое происходило в большом зале. Лидия Мариановна выжидала, пока все туда соберутся, и входила с книжкой в руках. Медленными шагами она проходила через зал к приготовленному для нее креслу. 'Чтение' заключалось в том, что она прочитывала вслух короткий абзац какого-нибудь философского сочинения, афоризм или маленький рассказ, который заключенной в нем мыслью, по ее мнению, способен был определить собой духовное направление наступающего дня.
Часто она заимствовала текст из 'Круга чтения' Толстого; иногда из индийских философов и т. п. Когда она замолкала, сидевший у пианино очередной музыкант играл небольшой музыка-льный отрывок подходящего настроения: прелюдию Шопена или что-либо другое в таком же духе. Пока в колонии жила Лида Кершнер, чаще всего играла она; позже — Олег или кто-нибудь другой. В первое время на 'чтение' собирались все жители колонии, и дети, и взрослые, и Лидия Мариановна не начинала читать, пока кто- нибудь отсутствовал. Впоследствии приходили только желающие.
Потом шли завтракать. В летнюю пору столы, составленные в один длинный ряд, стояли на террасе, зимой — в зале. Во главе стола садилась Лидия Мариановна и, пока она не разрешала словами 'кушайте на здоровье', никто не начинал есть. Когда вставали от стола, говорили 'Спасибо всем'. Сервировка была самая примитивная: жестяные миски, такие же кружки, оловянные ложки. Дежурный сотрудник разливал еду, а двое дежурных ребят разносили ее по столам. Хлеб, заранее нарезанный на ломти, обносили на противне.
За едой обсуждались задачи сегодняшнего дня и распределялись обязанности между ребятами. Прямо после завтрака все расходились по работам, которые продолжались до обеда. Перед обедом, так же как и перед ужином, мальчики и девочки по очереди бежали на пруд купаться.
Купанье занимало в нашей жизни очень большое место. Купались с увлечением, в воде выкидывали разные штуки. Пруд был глубокий. В одном месте он имел более мелкий залив, в котором первое время купались младшие девочки. Но гораздо чаще пользовались купальней. Кто не умел плавать или не отличался особой смелостью, оставался внутри купальни, где было деревянное дно, другие выплывали на свободное пространство пруда. Мальчики часто плавали на остров, до которого было порядочное расстояние, так что я, которая научилась плавать в первую же неделю купанья, не решалась это делать.
По субботам, когда менялось белье, мы иногда купались одетыми вместе, мальчики и девочки, устраивая различные состязания. Одно из них состояло в том, чтобы раздеться в воде на таком глубоком месте, где нельзя стоять. Тут со мной произошел комический случай. Во время одного такого раздевания с меня соскользнули штанишки, и я их потеряла в воде. Через день или два во время нашего обеда в столовую вошли девицы Ильины. Одна из них на палке несла белые, обшитые кружевцами девчоночьи штанишки. Они сказали, что выловили их в пруду; на вопрос о том, кому они принадлежат, все девочки закричали, что это штаны Наташи Гершензон, а мне, по малолетству, стало очень стыдно.
С прудом была связана одна наша шалость. У нас имелась лодка, которая сильно протекала. Как-то, когда Лидия Мариановна была в Москве, компания мальчиков и девочек, умеющих плавать, уселась в лодку и выплыла на середину пруда. Там лодку стали раскачивать, и она начала быстро наполняться водой.
В эту минуту мы заметили преподавательницу математики Варвару Петровну, которая с полотенцем на плече шла от дома к купальне. Когда она увидела происходящее, она стала махать нам полотенцем и кричать, чтобы мы поскорее гребли к берегу. Но мы не послушались ее, лодка наполнилась водой и пошла ко дну, а мы поплыли в разные стороны, кто куда. Варвара Петровна очень сильно рассердилась на нас и ни с кем из участников шалости до вечера не разговаривала. Вечером ждали Лидию Мариановну. Нам захотелось, чтобы она узнала о случившемся от нас самих, и потому мы отправились ее встречать. Хором, перебивая друг друга, рассказали мы ей о своей шалости. Лидия Мариановна выслушала нас и сказала. 'Как жаль, что вышла из детского возраста. Я бы с удовольствием присоединилась к вам'. Этот ответ был очень для нее характерен.
В те годы я еще сохраняла позже мною совсем утраченную смелость и бесстрашие, я прыгала с крыши купальни в воду.
Особенно мне запомнились купания жаркими летними ночами. На той же лодке мы выплывали на середину пруда и купались в лунной дорожке в теплой, почти горячей воде. Это было восхитительно — одновременно немного жутко и поэтично.
Во вторую половину дня снова работали до ужина. Учебных занятий в первое лето почти не было, да и дальше они носили недостаточно упорядоченный характер. Варвара Петровна Иевлева занималась с нами математикой. Должно быть, уже в первый год стал время от времени приезжать Сергей Викторович Покровский, который проводил интересные уроки по зоологии.
Очень рано начали увлекаться эсперанто. Многие занимались музыкой. В первые месяцы существования колонии часто приезжала Наталья Эмильевна Арманд, одна из Даниных теток, которая была музыкантшей и занималась с желающими играть на фортепиано. Но это было недолго. Уже в начале лета 1920 года в колонии появилась пианистка Марина Станиславовна Бурдано-ва, с приездом которой музыкальное образование ребят попало в надежные руки.
Музыка была одним из увлечений многих. Играли по очереди по частям, каждый в отведен-ное ему время, отрываясь даже от работ. Когда я вспоминаю начальные месяцы жизни колонии, передо мной возникают несмолкающие звуки музыки, доносящиеся из зала: очень часто это были упражнения — каноны, с которых в то время обычно начиналось обучение игре на рояли. Эти звуки слились в моих воспоминаниях с ощущением палящего зноя, жужжаньем мух и комаров, отдаленным запахом гари, доносившимся за много верст от горевших летом 1920 года вокруг Москвы лесов.
Комаров было множество, и они очень нам докучали. По вечерам, перед сном, мы нередко жгли в своих комнатах можжевеловые ветки, чтобы их выкурить. Но это помогало мало. И теперь, слушая звон комара в ночной темноте, вспоминаются мне вечера колонии, когда я, лежа на своем тонком матрасике, сквозь который на мое детское тело давили положенные на металлическую раму кровати круглые жердочки, слушала этот звон и натягивала на голову одеяло, чтобы спастись от докучливых укусов и заснуть.
В это время, помнится, сердце мое иногда сжималось от смутной, безотчетной тоски. Это не была тоска по дому — с самого начала я полюбила колонию больше своего родного дома. Тоска эта бывала по- юному светлой, но она приобретала другой оттенок в черные вечера поздней осени или зимы, когда с лесной дороги доносились звуки гармоники и визгливого деревенского пения. Сначала слышные издали, эти звуки постепенно приближались и становились громкими, пока деревенская молодежь проходила мимо нашего дома, а потом вновь удалялись и затихали.
