В этом пении, вероятно, мне слышалось многовековое горе и удаль русского народа и тревога гибнущей в то время старой России. Я не могла этого понимать, но инстинктивно ощущала какой-то глубокий, эпохальный смысл в доносившемся до меня ночном пении, и мне становилось одиноко и жутко. Я и сейчас без волнения не могу вспоминать об этом деревенском пении на разрозненных, покрытых осенней грязью или снегом ночных дорогах потрясенной страшными событиями революции, бескрайной, разоренной страны.
Деревня по своему облику тогда еще была нетронутой, сохранявшей вековой уклад и веко-вую мудрость. В первое время сношений с крестьянами у нас было немного, близко от Ильина не располагалась ни одна деревня. Лесная дорога вела в село Левково, куда мы изредка ходили в церковь.
Припоминается мне один случай, связанный с крестьянами. Работая на жаре, наши мальчи-ки часто скидывали с себя рубашки и оставались в одних штанах. Эта вольность возмущала деревенский 'домострой'. Однажды к Лидии Мариановне явилась деревенская делегация с покорной просьбой не нарушать принятых в деревне приличий. Хотя просьба эта изложена была очень вежливо, Лидия Мариановна не дала крестьянам обещания изменить наши обычаи, а, напротив, деликатно сказала им, что у них свои точки зрения, а у нас свои, и мы не будем от них отказываться.
В нашем светлом, летнем доме жизнь наладилась как-то сразу. Девочки заняли две большие комнаты на втором этаже. В одной из них поселились старшие, в другой — младшие, и я среди них. Наша комната имела дверь на большой балкон с колоннами, расположенный над нижней террасой. По другую сторону коридора на втором этаже было несколько маленьких комнат, где жильцы менялись. Внизу тоже было несколько жилых комнат, в которых, кроме больших мальчиков, жили сотрудники. Рядом с залом находилась красивая большая квадратная комната, где сделали библиотеку.
Меблировка комнат была более чем проста. Мебель нам выдали при организации колонии самую казенную. Такими же были одеяла, подушки, обувь и некоторые предметы одежды. Но комнаты наши, так же как и наши костюмы, совсем не выглядели однообразно или уныло. Светлые деревянные стены мы украшали еловыми ветвями и картинками хорошего вкуса и возвышенного содержания.
Из полученных материй шились разнообразные одеяния. Помню, как несколько девочек сшили себе нечто вроде античных тог; некоторые шили из серой бумазеи сарафаны и к ним делали белые вышитые разноцветными нитками блузки. На столах и подоконниках повсюду стояли букеты цветов или ярких листьев, если была осень.
Сложнее было с питанием. Самые первые месяцы дело обстояло неплохо. Мы ели лучше, чем в своих семьях в Москве во время голодных 1919-1920-х годов. Особенно помнятся мне большие круги голландского сыра, казавшегося нам изысканным лакомством. Но это продолжа-лось недолго, и уже с осени 1920-го и до конца существования колонии мы, особенно в зимние месяцы, попросту голодали. Для нас часто в диковинку было получить на второе к обеду или к ужину столько вареной в мундире картошки, чтобы с нею можно было съесть ту порцию постного масла, налитую в столовую ложку, которая отпускалась каждому.
Как сейчас вижу себя за ужином сидящей на скамейке перед непокрытым скатертью деревянным, фанерным столом. В жестяной миске передо мной лежат несколько мелких, размером с лесной орех картошек в мундире, а в ложке, положенной на стол и ручкой опертой и край миски, налито постное масло. Я положила в него немного соли и макаю туда картофелины. Намоченные в масле, они кажутся мне удивительно вкусными; но как скоро они исчезают!
А в столовой холодно и полутемно. Горит одна керосиновая лампа-молния. Но мне нисколько не грустно и не плохо. Напротив. Голодные ужины и обеды не вносили тоски в нашу жизнь или разногласий в нашу среду. Рядом со мной, на той же лавке и напротив, сидят милые, веселые, дорогие ребята, и мелкая (а подчас и мороженая, вонючая) картошка еще ближе связывает нас в одну семью. Сближает нас и холод, и тусклый, керосиновый свет. Окончив ужин, мы соберемся где-нибудь в теплом углу у печки и будем петь наши любимые песни. И с нами Лидия Мариановна, в присутствии которой не бывает плохо и страшно, которая все может и оградит нас от всего дурного. Навсегда вкус картошки, варенной в мундире, обмокнутой в подсолнечное масло, остался для меня одним из самых любимых, и я пользуюсь каждым случаем, чтобы, отодвинув от себя самые лучшие блюда, взять в рот такую картофелину.
Летами мы варили супы из снырки — съедобного, но не слишком вкусного полевого расте-ния с мясистыми стеблями. Мне часто приходилось вместе с другими девочками отправляться на сборы снырки на опушку леса и на полянки. Когда наладилось наше сельское хозяйство и мы стали сеять овес, за столом появился овсяный кисель. Чай был суррогатный, кофе — тоже; иногда варили компот из жестких сухих груш.
Хорош был только ржаной хлеб. Его умели выпекать, и он всегда был свежий и вкусный. Если бы только ломти его были побольше! Особенно недоставало еды большим мальчикам, которые быстро росли и тяжело работали физически. За обедом и ужином подчас устраивались сборы 'в пользу голодающих', когда младшие ребята, в первую очередь девочки, отделяли часть своих порций для старших ребят.
Летом, кроме снырки, большим подспорьем нам служили грибы. Мне никогда больше не приходилось видеть такого количества грибов в лесу, как во время моей жизни в колонии. По северной дороге подмосковные места сыроваты; из-за того, что около нас близко не было деревень, все дары леса оставались нетронутыми. Хождение за грибами включалось в число обязательных работ, и мне приходилось в нем принимать участие.
Мы брали в руки ведра, которые мгновенно наполнялись. Собирали одни только белые, попадавшиеся буквально на каждом шагу. Крупных шлюпяков мы не срывали — брали мелкие, срезая ножами корни около самых шляпок. Супы с грибами очень украшали наш стол.
Не меньше в лесу было и ягод — земляники и особенно черники, которых также никто, кроме нас, не собирал. Помню, что земля на острове и в лесу около пруда сплошь была покрыта кустами черники. В июле она превращалась в сплошной ковер ягод, так что собирать их можно было сидя, не сдвигаясь с места.
Полагавшиеся нам, как и другим детским колониям, продукты, а также мануфактуру, обувь и готовое платье мы получали где-то возле станции Пушкино. Какими бы скромными ни оказывались привезенные дары государства, мы всегда встречали их с радостью и любопытством.
Наши гости
Необычайно хороши, прямо-таки лучезарны в своем ярком, ничем не запятнанном веселье были происходившие по разным случаям праздники, которые очень скоро приобрели свои традиции. Мне запомнился один такой праздник летом 1920 года, когда справлялось рождение Лидии Мариановны.
Для нас он начался на заре — часа в 4 утра. Маленькие девочки в теплые летние ночи спали обычно на балконе на полу на положенных в один ряд матрасах. С вечера мы задумали план, которым руководила Лида Кершнер.
Как только рассвело, Лида явилась из соседней комнаты, где жила со старшими девочками, и разбудила нас. Я живо помню чувство, с которым вставала со своего матрасика: и спать мне хотелось, и радость праздничного дня охватила мою душу, и утренний холод разбирал. Мы быстро оделись, взяли большой белый эмалированный кувшин и каждая по кружечке и, тихонько пробравшись по коридору и лестнице, вышли из дома и отправились в лес, где на хорошо знакомых нам местах росла не тронутая никем земляника.
Ягод было так много, что нам понадобилось не больше часа, чтобы наполнить огромный кувшин. Домой мы успели вернуться вовремя. Через несколько минут после того, как мы юркнули под свои одеяла, Лидия Мариа-новна пришла нас будить.
В этот день по кухне дежурила Лида. Поэтому именинный пирог (для которого предназна-чались ягоды) удалось испечь втайне, и он оказался для всех остальных ребят и для героя дня — Лидии Мариановны — сюрпризом, который вызвал всеобщий восторг, сопровождавшийся радостными криками и визгом.
Этот летний день с начала и до конца запечатлелся в моей памяти. Праздничный обед бы накрыт на столах, которые расставили под деревьями на лужайке. Перед обедом, как обычно, ребята собрались
