новеньких пестроватых костюмах и в галстуках «собачья радость». По тротуарам барышни, возраста бакфиш, возили коляски с пышными малютками, доверенными им старшими сестрами, и хихикали неустанно, дочери городского головы пробегали с рассеянным видом, или с тенниса, или на теннис, и всегда в новых платьях, и уже непременно, где-нибудь рядом с кинематографом, вырастала, как из-под земли, блондинка Грета, дочь пекаря — хозяина дома, где жил Сеня.
Это был самый волнующий момент за целые сутки. Сеня не спеша повязывал тоже «собачью радость» и по истертым деревянным ступеням спускался на площадь.
— Пошел! — захлебывалась Олечка, качая серьгами перед зеркалом. — Ей-Богу, пошел.
Вот подожди! — говорила мать, выходя на площадку. — Женят тебя тут на немке и закиснешь в дыре с булочниками. Иди заниматься сейчас же!
— Мама, — говорил Сеня, возмущаясь, и шел торжественно через площадь, сворачивая внутрь плечи, к кинематографу.
— О! — говорила Грета, удивляясь. — Хер барон? Гутен таг, Сенья!
Сеня бароном не был никогда, но от титула этого не отрекался, тем более что немцев, живущих на главной площади и в пяти-шести улочках вокруг нее, нельзя было, пожалуй, разубедить, что не все русские эмигранты — «хох аристократы».
Сеня и Грета описывали вокруг главной площади несколько правильных кругов и направлялись к центру, к статуе Мадонны, спасшей некогда обывателей не то от чумы, не то от потопа. Тут они горячо говорили о старине, и Сеня рассказывал Грете историю своего рода, о бабушке, имевшей шифр, и о том, что полное его имя — Арсений.
— Хер барон, — говорила Грета, и, как у всех блондинок, в момент подъема чувств, у нее краснели брови.
От Греты пахло пекарней, хотя Грета отцу и не помогала, на затылке отрастающее микадо остренькой колотой щеточкой упиралось в белый воротник… Сеня вздыхал, трогал ее за локоть и провожал домой.
— Господи! — хлопала ему навстречу мать кухонным ножом по столу. — Не буду я тебе ужин подавать по три раза.
Сестра смеялась загадочно, звеня серьгами, и заводила разговор о том, что если у кого переэкзаменовка по математике, то немецкий язык изучать совсем не обязательно.
— Да! — говорил Сеня, проглатывая котлету. — Да, немецкий язык. А ты дура.
И уходил, хлопая дверями, в свою комнату.
Выплывала луна, и внизу, в комнате Греты, всхлипывала и бормотала древняя цитра, пробуя рассказать Сене что-то необыкновенно прекрасное и печальное до бесконечности.
Перемежаясь с математикой, тянулся Сенин роман, и ни одного решающего слова еще не было сказано.
— Пойди погуляй, — сказала мама Олечке как-то днем, располагаясь писать папе письмо с жалобой на Сеню, что он не занимается.
— Некуда! — фальшиво-равнодушно ответила Олечка, ложась на диван, и тут же вскипела неожиданно: — Я тебе говорила: поедем на дачу. Так нет же: дороговизна, не отдохнем, нахалы на пляже пристают. Я в пятый класс перешла — имею, кажется, право! Сенька гуляет с переэкзаменовкой и в ус себе, негодяй, не дует.
Олечка заплакала.
— Тише, — застонал Сеня, сидящий с тетрадкой в углу и закрывая уши ладонями. — Нет никаких сил заниматься. В моей комнате полы через день моют. Мамочка, обрати внимание на Ольку.
Хотелось в лес, но утром Грета была занята, а сейчас мать не пустила его. (Вот погоди, скажу я твоей белобрысой, как отбивать молодых людей от книжки!) И вчера не ходили, и позавчера… Казалось даже, что улыбка Греты начала стираться в памяти, как надпись на памятнике Мадонны, которую они разбирали каждый вечер вместе.
— Хи-хи-хи! — вдруг развеселилась Олечка. — А твоя Гретхен, видно, Фауста разыскала, почище тебя.
Все высунулись в окошко. Рядом с кинематографом молодой человек, помощник Гретиного отца, в костюме цвета персидской сирени, убеждал в чем-то Грету. Грета стояла, опустив голову, а молодой человек убеждал и убеждал. Он махал рукой, щелкал палочкой по сточной решетке и напирал изнутри на грудь крахмальной рубашки, чтобы лежала гладко. Потом они пошли рядом, что Олечку потрясло окончательной радостью, а Сеню обидело остро. Было ясно… Любовь пропадала на глазах из-за паршивой математики.
Они увиделись через три дня за городом, у ржавого креста. Сена сделал откуда-то выписки, что по преданию этот крест поворачивается незаметно, и когда отвернется от города окончательно, то откуда— то из-под земли хлынет река и затопит обывателей, на этот раз уже бесповоротно. Впрочем, крест по виду был не старше двадцати лет и стоял пряменько, но легенда опутывала его таинственностью, и Сене он нравился бесконечно.
Грета была, по случаю ветра, в самодельном вязаном платье, и глаза у нее были печальные и красные от затаенной непонятной обиды. Сеня знал, что вместо блокнота для третьей зарисовки креста нужно развернуть перед Гретой душу, но, во-первых, по-немецки это было сделать трудно, а во-вторых, было обидно за пекарского молодчика. «Барон, барон», а тут булочника предпочла. Все они — как Олечка, только скрывают до поры до времени.
Над городком ползли лиловые облака с красными краями. Облака эти тянулись мягкими тряпичными лапами к солнцу и, как животные весной, теряли, цепляясь за невидимые препятствия, по всему небу легкую свою лиловатую шерсть. Сеня посмотрел на облака огорченно и сказал:
— А если бы так художник нарисовал, то не поверили бы.
— Хер доктор приедет завтра, — прошептала Грета отчаянно. — Мама меня сегодня ругала за вас и Франца: невеста, говорит, а ходит с другими молодыми людьми. Франц тебе, говорит, не пара, а хер барон смеется над тобой.
Сеня знал о женихе, но ведь он должен был приехать осенью, а впереди у них были тогда июль и август. Грета упоминала о докторе редко, а интимно Оскаром называла только при матери. Кто мог ждать его в начале августа?
Железный крест скрипел от ветра и, кажется, поворачивался, лиловые облака, растеряв всю красную подкладку, стали серыми, но у Греты лицо сделалось ждущим и влюбленным.
— Если бы вы стали моим женихом, Сенья, я бы не вышла замуж за хер доктора, я ждала бы, пока вы окончите гимназию, хер барон, а с Францем я ведь бывала нарочно.
Сеня медленно повернулся к ней, выронил блокнот, и они поцеловались, потом пошли назад под руку до самого дома…
На столе лежало письмо от отца, где он писал о новостях, о кознях шефа на службе и о том, что «если дурак Арсений, вместо занятий, бегает за немками, то пускай возвращается в город немедленно, я за ним присмотрю сам, встречаю во вторник, в четыре, на вокзале».
Олечка притихла, мать сделала на ужин любимую Сенину яичницу, которую он съел, чтобы ее не огорчать, потом пошел по лестнице вниз и встретил Грету…
— Грета, — сказал он отчаянно, — Гретхен, я люблю вас, но судьба против нашего счастья. Бабушка не перенесет этого брака.
От Греты пахло хлебом, хотя она и не помогала отцу. Щеточка отросших волос во второй, и в последний, раз уколола Сенины губы. Голубые глаза смотрели покорно и с уважением… Ди алте фрау баронин… О, эти традиции хох-аристократии…
А ложась спать, Сеня погрозил кулаком бабушке Марье Ильинишне… На полу у кровати стоял чемоданчик и лежали завернутые в газетную бумагу Сенины ботинки, начищенные Олечкой…
ШАНС
