безнравственные стихи.
Кукурузная дама сделала круглые глаза и рассказала: написал он в прошлом году в альбом одной девочки стихи:
Его к директору. Он отпирается. Его к священнику. Он посмотрел как сатана и говорит лицемерно: «Я, батюшка, описываю комсомол. Я, — говорит, — батюшка, сам душой болею». А девочки — дуры: затвердили поганый стих и повторяют:
И сами стали, как комсомол.
— Если они дошли до того, что убийц не судят, то пропало наше русское юношество совсем, — Решила светская дама. — Пускай едут подыхать с голоду к товарищам.
Кукурузная дама спросила меня в лоб:
— Вы, конечно, в Брно поедете после гимназии? Загжевский говорит, что там хороший климат.
Я подумала немного и ответила:
— Нет, я в Лондон поеду, у меня там — дядя.
Дамы бросили свои работы и стали смотреть на меня с интересом. Посыпались вопросы: брат матери? Богатый? Когда писал в последний раз? Вы же английский язык не знаете?
— Знаю, — сказала я. — Отчего же? Дядя — брат матери. Богатый. Письма пишет.
Все это было бездарной ложью, но лгать полагалось. Видя, что я отвечаю на вопросы, кукурузная воспользовалась случаем.
— А скажите, — сказала она, глядя мне в душу тусклыми зрачками, — правда ли, что одна ваша подруга собирается в сентябре удрать из гимназии и тайно от родителей обвенчаться с одним инженером?
Это была святая правда, но в то же время глубочайший секрет. Я обомлела от осведомленности дамы и разъярилась.
— Нет, — крикнула я, — это совсем неправда, это — утка. Стыдно такие вещи повторять.
Светская дама меня одернула:
— Брак — это не стыдно, — объяснила она. — Пускай удирает — одной лентяйкой меньше будет. Только вы ей скажите, чтобы действительно повенчалась, а не вокруг ели.
Дамы вздохнули и стали критиковать нашу со Шмариной работу.
— Эх вы, — говорили дамы. — Такие ли раньше бывали девушки — золотые руки.
И худенькая грустная дама стала рассказывать:
— Была у меня в институте подруга нежная, как лилия, чувствительная, как ангел, вышивала, как монашка. Мы ее так и звали: Ниноша-святоша. Влюбилась она в своего кузена и вышла замуж.
— Это та, что в Белграде теперь? — строго переспросила Кукуруза. — Которую муж бросил?
— Та самая, — сказала грустная дама. — Вы про нее знаете, я вам рассказывала, что бьется она, бедняжка, как рыба об лед и что дочка у нее растет почти без образования, потому что с малых лет работает на фабрике, чтобы свести концы. Но вот в чем дело: получаю я от нее сегодня письмо и читаю такую загадочную фразу: «Может случиться, дорогая Лиля, что моя Асенька приедет к тебе вскорости на некоторое время». Что же это значит? Я, конечно, рада, но что же это означает? Ведь денег у них на поездки нет, и почему так вдруг?
— Просто хочет ее в здешнюю гимназию всунуть, — усмехнулась какая-то дама из угла. Девчонка, наверное, влюбилась в кого не надо, а мать думает: дай я ее я гимназию отдам, пока не поздно, на счет чешской республики. И не знает, конечно, что у нас тут у самих Коли Макаровы есть и прочие львы сердец и ловеласы.
— Ах, Асенька, наверное, в мать — приличная, — обиделась институтка. — Ее мать глаз не подымала на балах. Мы ее так и звали Ниноша-святоша…
Я толкнули Шмарину локтем, и она с визгом уколола себе палец. Дама, заведующая бельевой, повернулась к нам и сказала горько:
— Идите себе в барак, наштопались — дюжину носок сгубили. Уходите, нечего наши разговоры подслушивать.
Мы ушли и, по дороге в барак, забыли про Асю.
Но ранней осенью она вдруг появилась.
Стояло бабье лето. Ко лбу и рукам липла паутина. В аллеях валялись новенькие каштаны. Дали были, вот именно, лучезарны. Белые часовни по дороге на гору Голгофу вдоль кладбища были белы ослепительно. На цветниках около бараков персонала зацвели сине-лиловые астры, георгины, полные уховерток, и нарядные хризантемы. Не хотелось сидеть в классе, и, почти как весной, население лагеря было остробеспокойно и романтично.
В тот день Маша сказала мне после уроков:
— Я придумала новую игру: ходить по лагерю спиной. Всегда и повсюду спиной. Можно научиться ходить очень быстро. Из протеста начнем с тобой ходить спиною.
В то время причина протеста была мне, по-видимому, ясна, так как я сразу повернулась и побежала в барак спиной, но теперь, объясняя и даже оправдывая некоторые свои девичьи глупости и блажь, я не могу припомнить даже тени причины, которая толкнула нас с Машей на такое извращение.
Через час по лагерю ходило спиной человек восемь, со спокойными лицами и почти ровной походкой. Моя сестра даже прыгала спиной через канавки и, разговаривая, не поворачивалась к собеседнику.
Загжевский, у которого его студенческие каникулы еще не окончились, вышел на крыльцо домика, где жила его мать, с аппаратом и быстро нас сфотографировал.
— Товарищи в Брно не верят, какие тут гимназистки, — сказал он. — Пускай увидят.
Раз десять в тот день различные воспитатели заставляли нас поворачиваться и идти прямо, они говорили нам о нашем достоинстве и гордости. Но за первым же поворотом дорожки мы принимались за прежнее и быстро бежали спиною, потому что все равно знали дорогу наизусть.
Часам к пяти мы подбежали, не спотыкаясь, к седьмому бараку — жилищу бельевых дам — и увидели молодую женщину в табачном костюмчике, которая стояла около георгин и держала в руках круглый чемоданчик, какой обыкновенно употребляют ботанисты.
Мы обогнули ее и стали к ней лицом.
— Вы поступаете к нам в гимназию? — спросила Маша, слегка запыхавшись.
— Почему вы ходите наоборот? — спросила незнакомка.
— Мы все делаем наоборот, — сказала Маша. — Как вас зовут?
Незнакомка была красавицей. У нее был пышный бюст, осиная талия, роскошные плечи, блестящие
